[Debbby]

@темы: Арт, [Вий], -Четвертый выпуск-, [Щука]

---

Дурман и Белка (+ еще 6)

[Кирилл Клён]

Another Home - Jimson and Squirrel 2 by Ray-Kirrah on DeviantArt

И еще несколько уже старых...

@темы: Арт, [Шалфей], [Шаман], [Белка], [Дурман], -Третий выпуск-, -Четвертый выпуск-, -Пятый выпуск-, [Апостол], [Санта]

---

Когда все закончится

[какой-то мудак]

Ну что тут можно сказать в качестве вступления? Это последний текст по Дому. Для кого-то, наверное, завершение цикла игр, для меня - завершение эпохи в жизни и целого мира.


- Короче, там только до тупика доехать можно. Тупик... ну, ты не пропустишь. Там дорога в гору упирается. Хотели туннель продолбить, да что-то передумали, то ли денег не хватило, то ли еще какая херня...

Давно дело было.

Давно дело было. В общем, надо тебе туда ехать. Попутку поймать не надейся, туда не ездит никто. Ты в ближайшей деревне... как, бишь, ее? Чащоба что ли? Или Бурелом? Лесное что-то... Ты там денег дай кому-нибудь из местных, чтоб довезли. И не скупись, туда добираться - та еще радость!.. Дорога разбитая, вся в ямах, не ремонтируют... Да потому что нахер это никому не нужно - к тупикам твоим кататься! Не резон ее ремонтировать, заброшенная она! Ну вот, до тупика доедешь, а дальше пешком только. Гору обойдешь - и на восток. Да там уже сориентируешься, там ветер морем пахнет. А как до моря доберешься, там уж сам смотри. Я-то, вообще, там не был ни разу. Говорят, его издалека видно... Слушай, а тебя за каким хреном туда понесло-то? Что там делать-то будешь?
Знаток окрестностей, согласившийся объяснить дорогу, - мужик лет пятидесяти и при том явно сильно выпивающий. Хотя здесь все такие. Здесь вроде как нельзя иначе. Глушь. Максимальная удаленность от цивилизации. В таких местах ты или пьешь, или на стенку лезешь от тоски. Все, кому повезло, уже давно перебрались в города побольше, а оставшиеся спасаются, как могут. Раньше все по-другому было, если верить слухам. Милый провинциальный городок промышленного значения. В горах руду добывали, в полях пшеницу сеяли. Здесь была своя школа, больница, сталелитейный завод, обеспечивавший большую часть населения рабочими местами. А потом завод закрыли, и городок опустел. Заброшенный, как и дорога до тупика. Как и - иначе ведь быть не может - финальная точка этого путешествия.
Мужик, объясняющий дорогу, затягивается папиросой и, выпустив в лицо путнику на удивление приятно пахнущий дым, повторяет последний вопрос:
- Ты оглох, что ли? Что там делать будешь, говорю?
Путник не знает, что ответить. Он и сам бы хотел понять, что будет делать, когда доберется. Не объяснять же мужику, что вся эта поездка не имеет какой-то конкретной цели. Да и неконкретной, пожалуй, тоже. Он просто уверен, что должен туда попасть.
- Мне туда нужно, - отвечает он, - Это вроде как связь с прошлым.
- Давнее у тебя прошлое, видать, - Мужик усмехается и сплевывает на обочину. - Ты как обратно поедешь, зайди хоть, расскажи, что там сейчас творится. Ну все, трогается шофер твой. Бывай. Легкой дороги.
Поблагодарив доброго человека, путник залезает в неизвестно как не разваливающуюся на ходу машину, которая уже клокочет мотором и выпускает дым из трубы. На заднем сидении две тетки, груженые какими-то мешками и сумками. Водитель - по здешним меркам молодой совсем парень лет тридцати. Они едут в соседнюю деревню навещать родственников. Путнику очень повезло, что ехать они решили именно сегодня и что в машине для него нашлось место, а то неизвестно, сколько бы еще пришлось ждать попутку.
Едут долго. Тетки угощают путника яблоками и черешней и настойчиво предлагают выдать ему фруктов с собой в дорогу. Теток возмущает, что он такой худенький, поэтому ему скармливают третий пирожок. Пытаются и водителя накормить, но тот отнекивается, кричит, что он, вообще-то, за рулем и ему нужно за дорогой следить, а то на ней после дождя рытвин, как у бляди мандавошек, и иногда отпивает из небольшой железной фляги. Тетки рассказывают о здешних местах, о том, какая тут красота неописуемая, дикая природа и целебный воздух. Водитель до конца выкручивает колесико громкости у старенькой магнитолы. Про путника то совсем забывают, увлекшить своими семейными ссорами, то вдруг набрасываются с расспросами, пытаясь наперебой выяснить, зачем его понесло к этим развалинам.
На забрызганном грязью дорожном указателе надпись: "Ельник". У последнего оплота цивилизации на границе с морем действительно лесное название, хотя никаких елок поблизости не наблюдается. Тетки сердечно прощаются с путником, все-таки всучив ему напоследок кулек с гостинцами, водитель указывает на дом своего знакомого ельниковца с машиной, который может согласиться подвезти путника дальше, и с выражением вселенской тоски направляется вслед за родственницами к покосившемуся домику, почти поглощенному разросшимся садом.
Ступеньки безбожно скрипят под его шагами, оповещая всю деревню о том, что путник поднимается на крыльцо своего возможного водителя. Стучит в дверь пару раз, ждет. В доме подозрительная тишина, путник начинает оглядываться по сторонам, раздумывая, кого бы еще можно попросить отвезти его к тупику, когда дверь, наконец, открывается. Мужчина, стоящий на пороге, пару секунд разглядывает путника, а тот, в свою очередь, смотрит на него. Лет сорок пять, может, чуть больше, приятное лицо, умные глаза, очки в тонкой золотистой оправе, аккуратно подстриженная русая борода, почти не тронутая сединой. Нетипичная внешность для жителя деревни на краю мира. В подобных местах такие интеллигенты или быстро мимикрируют под коренных обитателей, или не задерживаются надолго, спеша вернуться в более подходящую для себя обстановку.
- Добрый день, вы что-то хотели? - Мужчина, наконец, разрывает затянувшуюся паузу, заставляя путника устыдиться того, что не он сделал это первым.
- Здравствуйте. Мне посоветовали обратиться к вам, сказали, что у вас есть машина, и вы могли бы мне помочь. Мне нужно попасть в одно место... к тупику. Я готов заплатить сколько потребуется.
На насколько секунд на лице мужчины застывает выражение крайнего удивления. Путник к такому уже успел привыкнуть: в этих краях все, кому он говорил о цели своего путешествия, удивлялись. Впрочем, хозяин дома со скрипучими ступеньками быстро берет себя в руки, и недоумение на его лице сменяется сдержанным интересом.
- К тупику? Пожалуй, я мог бы. Только... Вам, надеюсь, не очень срочно? Скоро вечер, здесь в это время года темнеет быстро, а дорогу после недавнего дождя совсем размыло. Мы могли бы выехать утром. Переночуете у меня, а завтра поедем.
Мужчина говорит так, словно просит прощения за невозможность выехать прямо сейчас, заражая и путника своим чувством вины. Ну еще бы! Приходит на ночь глядя к постороннему человеку, наверняка, отрывая того от домашних дел, затем прямо с порога, не утруждая себя излишней вежливостью, озвучивает свои намерения и обещает денег "сколько потребуется". Покупает фактически. Переобщался с местными: тем на вежливость плевать, зато вот возможность подзаработать у них всегда вызывает воодушевление. Путнику сначала было неприятно сталкиваться с такой манерой вести дела, но рано или поздно ко всему привыкаешь. Если долго путешествовать по этим местам, то можно и совсем разучиться разговаривать с нормальными людьми.
- Простите... - начинает путник, но так и не уточняет, за что решил извиниться. - Конечно, мне не срочно. И я был бы вам очень благодарен, если бы вы позволили переночевать у себя.
Мужчина улыбается и делает шаг в сторону от двери, приглашая путника войти.
Изнутри дом выглядит гораздо лучше, чем снаружи. С крошечной террасы проход ведет в просторную, светлую комнату. Идеальная чистота. Деревянная мебель. Вышитые салфетки на столе. И картины. Они заполняют почти все стены, с первого же мгновения приковывая внимание входящего в дом. Масло и карандаш. Горы и города. Всполохи огня, похожие на извивающихся в танце людей, люди, поднявшие головы к небу, похожие на тянущиеся к солнцу цветы. Лес и море.
- Нравится? - тихо спрашивает хозяин дома, и путник только кивает в ответ, не отрывая взгляда от картин.
А темнеет здесь и правда быстро. Путник, казалось бы, только и успел, что скинуть с плеч рюкзак в отведенной ему для ночлега комнате, помочь хозяину накрыть на стол и отхлебнуть из чашки в горошек горячего чая с привкусом хвои и аниса, как за окнами разлились сумерки и настало время зажигать в доме свет.
- Я не местный, это вы правильно догадались, - рассказывает мужчина, - но живу здесь уже давно. Лет восемь назад сюда приехал, кажется. Тоже, как и вы, до тупика добирался... и дальше. Я художник. Раньше по всей стране ездил, слушал рассказы, собирал легенды и мифы, а потом рисовал. За каждой из них, - мужчина указывает взглядом на картины, - стоит своя история. Бывает, знаете, услышишь что-то, а потом забыть никак не можешь. Как будто зерно, упавшее в плодородную почву твоих мыслей: сначала крошечный росточек дает, а потом крепнет, становится все выше, выше, нуждается в солнце, в свежем воздухе, и вот уже ему не хватает места в тебе. Он гораздо больше, чем то, что ты способен в себя вместить. И вот тогда просто невозможно не рисовать. Мне это ощущение всегда нравилось - взращивать легенду внутри себя, а потом выпускать ее в картину. Я и сюда за сказкой приехал. Очень красивая она, эта сказка, за такой можно и на край света. Ну а потом так вышло, что я встретил здесь, в Ельнике, женщину. И понял, что, на самом-то деле, мне, кроме нее, ничего не нужно. К ней тянуло сильнее, чем ко всем легендам мира, вместе взятым. Мы счастливо прожили пять лет, а потом... ее не стало. Я мог бы, конечно, после этого уехать отсюда, снова собирать истории и рисовать, но во мне будто выгорело что-то. На выжженой земле уже ничего не вырастет. Вот так я тут и оказался. А вы расскажете, что вас привело?
- Расскажу, - отвечает путник и делает паузу, чтобы собраться с мыслями. Но снова, как и много раз уже с самого начала этого путешествия, мысли разбегаются. Тут не то, что вслух, а даже про себя не получается заговорить о несбыточных надеждах и давно упущенных шансах, которые проходят свозь пальцы, и ловить их без толку, но зачем-то все равно пытаешься...
Художник улыбается:
- Если не хотите, я не стану настаивать.
- Дело не в этом, - путник, всегда легко управлявшийся со словами, теперь спотыкается на каждом из них. - Об этом очень сложно говорить. А понимать еще сложнее. Вот вы сказали, что приехали сюда за сказкой... Я, кажется, тоже. Только я в этой сказке когда-то был одним из героев. Просто сказка однажды закончилась, а я остался. И теперь я пытаюсь догнать ее или хотя бы найти ее следы, чтобы увидеть собственными глазами, что опоздал. Чтобы отпустить ее, наконец.
Пока путник говорит, он смотрит на дно собственной чашки, а когда вновь поднимает взгляд на художника, то видит восторженное, какое-то почти болезненное возбуждение в его глазах. Как будто ветер сдул толстый слой пепла с почти потухших углей, заставляя их вспыхнуть вновь.
- Вы были там, правда? Правда же? Вы видели свет в нем?! - восклицает художник и привстает со стула, подаваясь к путнику, словно хочет сгрести его в охапку и вытрясти слово за словом всю историю.
Я был там всегда. Это единственная правда, которую должно говорить и которой должно существовать.
- Нет, - отвечает путник, - нет, вы ошиблись. Я там не был.
Художник медленно опускается обратно на стул.
Они едут уже несколько часов, и небо хмурится с самого утра. У художника очень хорошая по здешним меркам машина. Пожалуй, даже слишком хорошая для таких дорог. После окончания вечернего разговора, когда путник, сославшись на усталость, ушел спать, оставив хозяина в крайне подавленном и печальном настроении, у путника почти не оставалось надежд на то, что поездка пройдет в теплой и непринужденной атмосфере. Однако утром, деликатно постучавшись в отведенную для гостя комнату, чтобы сообщить, что можно ехать, художник снова был приветлив и дружелюбен. И до крайности вежлив. За прошедшие в дороге часы художник ни словом не обмолвился о вчерашнем разговоре и более не пытался спровоцировать путника на откровенность. За это путнику тоже было стыдно. Почему бы, в конце концов, не рассказать этому милому человеку о том, как все было на самом деле? Ведь видно же, как для него это важно - почти так же, как и для самого путника. И он совершенно точно сумеет понять и поверить. Путник не может говорить. У него нет нужных слов.
Зато на любые другие темы они общаются охотно и с большим интересом. Путник рассказывает о городах, в которых успел побывать, добираясь до Ельника, и застрявший в глуши художник удивляется тому, как изменился мир за прошедшие восемь лет. Сам он говорит о своей старой жизни, проходившей в постоянных поездках, и о своих картинах. И совсем чуть-чуть - о своей жене. Потом они пересказывают друг другу сказки, и путник снова видит свет в глазах художника, такой же, как вечером, но уже более тусклый, когда ему удается вспомнить истории, которых художник еще никогда не слышал. И путник старательно ищет в дебрях памяти как можно больше сказок этой и той стороны, словно откупаясь за ту, одну-единственную, нерассказанную сказку.
После окончания очередной истории, когда оба ненадолго замолкают, художник, окинув путника беглым взглядом, осторожно говорит:
- Вы извините, если это будет бестактно. Просто весь день не могу перестать думать об этом. Я смотрю на вас и никак не могу понять, сколько вам лет. Вчера, когда я открыл вам дверь, мне показалось, что на моем пороге стоит совсем юный мальчик. Потом, когда мы сидели за столом, я подумал, что вы, пожалуй, мой ровестник или даже старше. А теперь вы выглядите лет на двадцать, - художник снова всматривается в лицо путника, улыбается и быстро закончивает, - Еще раз извините, и можете, конечно, не отвечать, но я был бы очень рад раскрытию этого секрета.
Путник прячет ответную улыбку в сером дыму, и, выставив руку с тлеющей сигаретой в окно, под мелкий, колючик дождик, рисует ее кончиком непонятные узоры в воздухе.
- Не стоит извиняться, - отвечает путник. - Да и не секрет это вовсе. Мне двадцать семь... приблизительно. А то, что выгляжу так... здесь ведь многие странно выглядят.
- Вы же не отсюда, да? Я имею в виду, совсем не отсюда?
Капля падает точно на огонек сигареты и тушит ее. Путник выбрасывает окурок за окно и, провожая его взглядом, едва слышно говорит:
- Я, кажется, ниоткуда.
А за поворотом дороги уже появляется темная громада горы, в которой нет и никогда не будет тоннеля. Разбитая, истерзанная ямами и трещинами, дорога приводит в тупик.
- Приехали, - сообщает художник.
Путник открывает дверь, обходит машину и, наклонившись к окну со стороны водителя, как-то неловко протягивает деньги. Художник колеблется, словно не может решить, брать или не брать, а потом так же неловко забирает смятые бумажки и быстро прячет их в карман.
- Спасибо вам. За все, - путнику нестерпимо хочется добавить еще что-то, пересилить себя и рассказать свою историю, пожелать счастья, пожалеть о том, что они не встретятся больше, но он разворачивается и делает шаг прочь от машины, а художник спрашивает его в спину:
- Вы же не вернетесь?
И путник отвечает:
- Надеюсь, что нет.

Степь спереди и сзади, степь замыкает его в кольцо, степи нет конца и края. Разве может в мире быть хоть что-то другое? Что-то кроме зеленой безбрежности? Когда она окутывает со всех сторон, когда гул городов давно оставлен за спиной, так легко представить, что это и есть все, из чего состоит мир. Одинокий путник кажется такой же неотъемлимой частью пейзажа, как высокая трава и вылинявшее небо над головой. Он вдыхает пропахший близким морем ветер напополам с сигаретным дымом, осторожно гладит ласкающиеся к рукам зеленые колоски. Он почти у цели. Теперь можно не спешить. Теперь можно сполна насладиться последней из своих дорог.
Небо решило отдохнуть от затянувшихся дождей и позволить посветить солнцу. Путнику жарко, он снимает рубашку и скидывает ее в траву. Подумав, там же оставляет и рюкзак. Нестерпимо хочется, дойдя до моря, окунуться в воду. Путнику кажется, что сейчас там обязательно должны быть легкие волны, и, если отплыть подальше, лечь на спину и смотреть вверх, они будут укачивать его, шептать, успокаивать, смывать с него усталость и дорожную пыль. Путник улыбается, предвкушая момент. Он обязательно сделает так. Обязательно - сразу же после того, как достигнет цели.
Солнце клонится к закату, когда на горизонте встает черная стена деревьев, углом врезающаяся в синюю бесконечность воды. Уже близко. Совсем недолго осталось.

Там, где три мира: Лес, степь и море - сходятся в одной точке, стоит высокая башня. Камни выщерблены ветрами, часть стены обвалилась, дверь висит на одной петле, открывая любопытствующему взгляду темное, пустое помещение. Внутри пыль и никому не нужные вещи. На вершине башни разбитый фонарь. Старое, давно высохшее дерево тычет костлявой веткой в стенной пролом.
Путник знал, он с самого начала знал, что будет так. Он был уверен, что едет к руинам, ему не раз говорили это те, у кого он спрашивал дорогу, он видел разрушенный маяк на последней картине художника, он не питал никаких иллюзий. И все равно он стоит на пороге, держась одной рукой за скрипящую дверь, и не находит в себе сил зайти внутрь. Поднять упавший стул, провести пальцами по пыльному столу, пройти по лестнице наверх, убедиться, что все так, что все на самом деле. Найти среди хлама грязного плюшевого зайца. Задеть носком ботинка валяющийся на полу бубенчик и слушать, как он со звоном откатится к стене. Расправить путаницу изгрызенных дождями и ветром перьев у привязанного к дереву ловца снов. Принюхаться к трубочному табаку в замшевом кисете и ощутить только запах пыли. Руины. Пустота. Здесь нечего делать, не зря все так удивлялись, когда он говорил, что направляется к маяку. Столько лет прошло... Никто и помнит, когда маяк в последний раз указывал путь.
Так и не шагнув в башню, путник садится на землю, прислонившись спиной к нагретой солнцем стене. Биться головой о безмолвные камни? Просить прощения? Плакать? Изнанку мира считали волшебным местом только маленькие дети в Доме, которого нет. Вырастая, дети уясняли, что волшебства нет и здесь. Потерянное время не вернется, как бы сильно ты ни молил об этом. Потерянное время не вернется к тому, кто прекрасно знал, что именно он теряет. Путник закуривает, смотрит, как море перетекает в небо, бессознательно гладит пальцами шероховатую, теплую, будто живую, стену и прокручивает в голове только один вопрос. Он и вслух бы его шептал, кричал, писал на стенах собственной кровью, если бы имел хоть ничтожную надежду на то, что ему ответят.
Что мне теперь делать?

"Что мне теперь делать?" - я спросил у него. Не помню даже, вслух ли или вопрос так легко читался в моем беспомощном взгляде. Он улыбнулся мне самой счастливой из улыбок, обнял, поцеловал куда-то между щекой и губами и ответил: "Я не знаю". На него даже обижаться не получалось. Он был так рад наконец-то не знать.
А потом они уходили. Не последними даже. Кто-то из выпускников еще прощался, гулял по коридорам, трогал стены, как будто бы и не понимал, что это больше не Дом. А они просто уходили. Не оборачиваясь. Он держал ее за руку, не вел, а просто держал, она даже шла чуть впереди. Хотела, наверное, лишний раз показать ему, что сама решила. Пожалуй, я был рад за них. За девочку, прошедшую через Лес, за мальчика, прошедшего через Дом. Я только не знал, что мне теперь делать.
Сорока ушла еще ночью, вместе с Котом. Не только с ним, на самом деле, там еще толпа народу собралась. Я представил, как обрадуется Вий, если они всей этой дружной компанией ввалятся в коммуну. Сорока так нетипично для Герды рыдала на моей груди, прощалась, предлагала пойти с ними. Я, если честно, ей завидовал: ей было, куда идти. Я попросил передавать там всем привет.
Виктор сказал странную штуку. Раз уж я все равно оставался, то почему бы мне не побыть за него? В этих стенах еще на пару десятков или, может быть, сотен лет. Чтобы все кривые-косые-горбатые дети будущего тоже могли хоть одним глазком взглянуть на сказку. Я решил, что не настолько альтруист. И что не стану проходить путь, о котором заранее знаю, куда он может привести. Виктор с улыбкой признался, что не очень-то и надеялся на мое согласие.
Они уходили. Лес пошире раскрыл пасть, жадно глотая последних жертвенных агнцев с этого алтаря. Призывно распахнула объятия Изнанка, маня такой же, но не такой жизнью. Наружность с готовностью подбирала самых неудачливых... или самых сильных духом - это уж как посмотреть. Сколько раз уже такое со мной было? О, как хорошо я понял Виктора за эти годы! Больно смотреть, как все, бывшие почти близкими, почти родными, почти своими уходят, а ты снова и снова остаешься. Про Дом они хотя бы вспоминали в своей новой жизни. Обо мне они забывали, едва переступая порог. Можно было кричать, оскорблять их последними словами, провоцировать, подъебывать, бить в морду, разводить на секс, рассказывать правду о них или о себе - а потом выйти за дверь, войти заново и увидеть их спокойные, благодушные, ни о чем не помнящие лица. Я так много раз рассказывал случайным и не очень людям свою историю, что уже сбился со счета. Все не верили до тех пор, пока я не упоминал какие-то факты, которые узнал от них же самих, увидел случайно, услышал, как сказку об истории Дома. Тогда верили, удивлялись, засыпали вопросами. Тогда я выходил за дверь. И заходил снова. Глупое развлечение, но раз уж других нет... Глупее было признаваться Вию в любви. Или отпускать расистские шуточки по поводу Пятницы. Или трахаться с Королевой. Но самым глупым было стоять и смотреть, как они уходят. Я редко оставался на выпускную ночь.
В том, последнем утре сошлись воедино все времена, все круги. Мне некуда было сбегать, и я не знал, что мне теперь делать. Проводив Виктора, кивнув на прощание Апостолу, простившись с Сантой, я подошел к двери своей уже неоднократно бывшей спальни, и, сжав в отчего-то дрожащих пальцах ключ, попросил: "Я хочу туда, где я должен быть".
Это было пепелище. На обуглившихся стенах уже нельзя было прочесть ни одной надписи. Сгоревшие перекрытия грозились обрушиться. Крыши почти не осталось, подняв голову, я увидел серое небо. Учебное крыло выгорело почти дотла. По останкам лестницы я понял, что стою в фойе у центрального входа. Это было уже не важно. Было холодно. В моей руке не было ключа.
Почему здесь? Это не то, что должно быть. Это не мое время, мой Дом не сгорел. Не надо было никаких издевающихся голосов из черных стен, призраков прошлого - я и сам мог отлично себе ответить: свое время ты упустил. От своего Дома ты отказался.
Чем бы ни была зола под моими ногами: мебелью, книгами, в спешке выпускных сборов забытой кем-то гитарой, связкой никому теперь не нужных амулетов - это было не важно. Зола была золой. Я долго блуждал по тому, что осталось от Дома, искал Лес там, где его больше не было. Поздно, уже все поздно. На обгоревших балках толстым слоем легла пыль - Дом сгорел очень давно, если после ухода Виктора здесь и оставалась какая-то магия, то теперь было безвозвратно, неумолимо поздно. Наверное, я плакал, не знаю, глаза щипало. Я молился безмолвному Дому, просил о последнем, маленьком, ничтожном чуде для маленького, ничтожного человечка, который так любил все эти стены, лестницы, комнаты. Так любил, как никого и никогда больше не получалось. Так любил, что не смог никуда уйти.
Я просто лежал, свернувшись, на полу, в золе, уйтав идти, искать, я просил: пожалуйста, дай мне еще один шанс, последний, где угодно, только не здесь, не сейчас, не так, хоть на пять минут, только пусть все закончится не так, пожалуйста. Ты же всегда был добр ко мне. Ты любил меня, разве я не заслужил еще одного, последнего пути? Прошу тебя, Дом, Лес, Бог - кто бы ты ни был - услышь меня, дай мне еще один шанс, я не хочу, чтобы всего заканчивалось вот так, оно не должно так закончиться, пожалуйста!..

Путник сидит на земле, прислонившись к нагретой солнцем стене, забытая сигарета дотлела почти до фильтра, он закрыл глаза и уже ничего не ждет. Тихий перезвон колокольчиков - это насмешка ветра, ласковый смех звучит только в его голове. Путник открывает глаза, когда на его плечо ложится рука. Склонившаяся над ним девушка улыбается глазами, губами. Она говорит:
- А мы уже заждались.
У нее светлые волосы, пахнущие весной и морем, длинное платье, тонкие запястья, маленький ловец снов на груди. Из-за ее спины выскакивает и тут же бросается путнику на шею мальчик лет десяти:
- Ты пришел!
Из двери маяка выходит высокий темноволосый мужчина в красной рубашке и молча улыбается путнику.
Их много, они продолжают приходить. От моря бежит, спотыкаясь на крутом склоне, паренек в тельняшке, за ним следует мужчина с тонкими чертами лица и немного грустным взглядом, а за их спинами чернеет на фоне неба силуэт большого корабля. Из леса выходит человек в широкополой шляпе и с посохом. Из-за дерева появляется длинноволосый юноша, стряхивая с себя кору и листья. Девушка, похожая на птицу, выглядывает из окна. Аккуратно поставив фонарь на землю, рядом с путником садится существо в белых одеждах и снимает повязку с глаз. Девочка лет шестнадцати спешит к маяку со стороны Изнанки, висящая на шее шестеренка подпрыгивает в такт шагам и блестит на солнце. Идущий по той же дороге чуть в отдалении человек в джинсовой жилетке затягивается сигаретой и выдыхает вверх струйку сиреневого дыма. С ним рядом идут, держась за руки, мужчина и женщина. Раздвигая тростью высокую траву перед собой, к маяку подходит человек, одетый в черное и спрятавший глаза под плотной тканью. Вышедший из двери белоснежный юноша сонно трет глаза и сдержанно кивает путнику.
Собравшиеся здороваются друг с другом, обнимают путника, жмут ему руку, заходят в маяк или остаются на улице, переговариваются между собой, смеются, курят, поют, достают откуда-то карты и усаживаются играть, выносят из маяка стол и размещают его во дворе, ставят на стол еду и разномастные бутылки с напитками, наливают себе, наливают кому-то, передают из рук в руки чашки и стаканы, любуются кораблем, повязывают ленты на дерево. Людей так много, что кажется, будто их еще больше. Будто бы среди них те, кого здесь вовсе не может быть. У самого Леса на большом, выступающем из земли корне устроился светловолосый гитарист, его песню слушает крупный мужчина в черной водолазке, обнимающий хрупкую девушку в очках. Возле стола принюхивается к содержимому бутылок парень с серыми волосами и хитрым взглядом. Девушка в юбке до пят садится на стул, а ее спутник опускается рядом с ней прямо на землю, не боясь испачкать идеально отглаженных брюк. Веселый темноглазый юноша вовсеуслышанье заявляет, что на этом банкете он будет барменом. Девушка, откидывающая с лица длинные рыжие волосы, кричит всем, чтобы собирались за стол. Девочка в разноцветных одеждах смеется и протягивает конфету человеку в темных очках, окутавшемуся кальянным дымом. Где-то на кромке Леса стоит, подрагивая невесомым призраком в вечерних сумерках, девушка с черными глазами, в ее волосах звенят колокольчики.

Они будут гулять всю ночь, празднуя долгожданную встречу, счастливое возвращение, бесконечно-долгую и безусловно-светлую жизнь, и когда уже утром большая часть празднующих уляжется спать, Странник останется у затухающего костра с самыми близкими и любимыми из людей, осознавая, что теперь он, наконец, именно там, где должен быть.

Художник впервые за последние годы возьмет в руку карандаш и, склонившись над листом, нарисует человека в сером плаще, уходящего по извилистой дороге в сторону неба. Закончив рисунок, он соберет немногие нужные вещи и уедет из Ельника.

На развалинах сгоревшего здания, бывшего когда-то интернатом для детей-инвалидов, найдут труп неизвестного мужчины без документов. Или не найдут.

@темы: Проза, -Четвертый выпуск-, -Пятый выпуск-

---

[Коля, хватит! Коля, пойдем!]

Части присутствующих я уже читала этот текст, а c названиями у меня все еще очень плохо.
Участвуют, упоминаются и появляются: Герда, Зигзаг, Сойка, Апостол, Чертоги Разума, Вихрь, Наполеон, Платон, Санта, Динь-Динь, Как Повезет, Дали, Нефть, Керосин, Винни.
Таймлайн: осень до игры.

-Где?! – вопль Зигзаг разрезает уютную и теплую пелену сна. Кто-то гораздо спокойнее отвечает ей, ипусть же он пребывает здрав.
Герда забилась в угол Перекрестка, в полумрак и в одеяло. Вечер – время буйных картежников и шумных пьяниц Кофейника. Это некоторое безумие, опускающееся на его стены с каждым вечером, как будто ночью настанет маленькая смерть и перед ней надо успеть надышаться. Герда прекрасно чувствуетсебя вписанной в любое время, но сегодня отступает в свой угол, предпочитая слушать пышущий жизнью Дом.
Вот на подоконнике взасос целуется этот мачомэн Винни, с какой-то кукольноподобной барышней – Герда слышит, как цокают каблучки, когда она спрыгивает на пол. Тем временем Платон шелестит страницами книги в противоположном углу, и ни на что не отвлекается. На лестнице Санта собрал свой курятник – Дали, Динь-Динь, Как Повезет - подманив на очередную сказку. Бряцая амулетами и верещана разные лады, куда-то прокатились по коридору Вихрь и Сойка. Герда, довольно урча, переворачивается на другой бок.
-Где она?! – уже ближе звучит Зигзаг и в голосе ее натуральная истерика.
Топ-топ, сотрясает паркет слепая девушка.
Бум-бум, сотрясает стол в Кофейнике Наполеон своим кулачищем.
Где-то чиркает спичкой Керосин и девушка высовывает нос из одеяла, чтобы уловить этот запах даже через этажи и перекрытия.
Дом принадлежит им, и Герда блаженно улыбается в своем коконе, пока налетевшая Зигзаг не выволакивает ее за волосы в центр Перекрестка.

-Это ты, сучка, его украла!

-Это ты, сучка, его украла!
Все происходит так быстро и внезапно, что Герда не успевает даже пикнуть и тут же покрывается мурашками от струящегося по полу сквозняка.
-Я знаю, это ты, ты, мразь! – белесые глаза Зигзаг перекошены от ярости, смотрят в никуда, но она удачно и, что называется, от души бьет девушку по лицу, кулаком, с плеча, цепко держа за волосы.
Хруст. На пару секунд острая боль ослепляет Герду. Она откидывается назад, чувствуя, как во рту солоно от крови, из носа льются горячие струйки, а макушка лишилась нескольких прядок волос. Растерянно моргает, не понимая, что происходит, и обнаруживает, что левому глазу это неудается. Видит, как испуганно заверещала неразумная Дали, прижав ладони к щечкам, как побросал своих кур Санта и, размахивая руками, бежит разнимать накаляющуюся драку. Точнее – побоище. Герда не сопротивляется.
-Я убью тебя, тварь! ОТДАЙ! Убью, слышишь?! – Зигзаг вопит так, что звенят стекла в древних оконных рамах и до того, как ее перехватывает Санта, успевает пару раз ударить Герду ногой в живот. Воздух вышибло из легких, в глазах потемнело, она хрипит, скрючившись на полу, пуская ртом и носом кровавые пузыри. Над Гердой склоняется подоспевший Платон, грозя своей тростью в сторону буйной, брыкающейся и кричащей Зигзаг, а перепуганная Динь-Динь бросается разыскивать Вихря.
-Не-е-ет, нет, пусти, я убью ее, не смей! Тварь, падла,ненавижу! Ненавижу-у-у-у! – уже задыхаясь, причитает Зигзаг.
-Вот это кошачья драка, вы гляньте-то, а! – громко заржал прибежавший на шум Наполеон, молотя кулаком по спинке дивана. Кто-то вторит ему задорным улюлюканьем и громким свистом.
Как Повезет равнодушно хмыкает, с блаженным спокойствием наблюдая развернувшуюся картину с лестницы.
-Герда, Герда, ну, ты как? – кудахчет Платон, - Лежи, лежи, не вставай, если тебе больно!
Девчонка не обращает на него внимания. Она с трудом приподнимается на дрожащих руках, сплевывает на пол алый сгусток и уже не задается вопросом, какого черта здесь происходит – улыбается, показывая порозовевшиеот крови зубы, и страшно смеется.
-Герда, с тобой все… - не успевает договорить Санта, буквально на секунду выпустивший Зигзаг из своей хватки – и зря, ой как зря.
С какой-то фантастической скоростью Герда уворачивается от почуявшего неладное Платона и бросается на Зигзаг, оглушив ее ударом по ушам с двух сторон. Слепая давится криком. Повалив ее на пол, Герда запрыгивает сверху, вцепляется в амулет на ее шее и изо всех сил душит Зигзаг шнурком так, что она уже не может кричать, только задыхаясь хлопает ртом, как огромная слепая рыба.
-О Господи! – пискнула Динь-Динь, следом за которой на Перекресток ворвались Вихрь, Апостол и Чертоги Разума, - Сделайте что-нибудь, она же ее убьет!
Но констатировать это было не обязательно – Апостол уже столкнул Герду с Зигзаг и пригвоздил к полу. Шипя и извиваясь, девчонка попыталась укусить его за руку, за что получила сочную оплеуху.
-Я сказал, тихо, дура! – рыкнул парень и вдруг, как по волшебству, на Перекресток и правда опустилась гробовая тишина, всего на несколько секунд, но этого хватило, чтобы услышать шаги и голоса приближающегося воспитателя и пары пауков.
-О черт!.. Только не это!.. - ругнулся себе под нос Санта, ставя на ноги уже отдышавшуюся Зигзаг.
-Помогите их спрятать, обеих! – крикнул Апостол, быстро выдергивая из под Наполеона плед с дивана, кучу подушек и забрасывая лужу крови на полу.
-Вот еще! – фыркнул Наполеон, по-хозяйски раскидываясь на подлокотнике.
-Я забыл напомнить – быстро, - испепеляющее глянул нанего Апостол из под нахмуренных бровей, - Чертоги, скорее уведи Герду! Санта…
-Да понял я, понял! Раскомандовался... – беззлобно пробурчал себе под нос юноша, взвалив на себя Зигзаг и поспешно убираясь в сторону спален.
-Потрясающие трагедии Дома… все как всегда, - промурлыкала себе под нос Как Повезет, ритмично и равнодушно подергивая струны гитары, извлеченной из под лестницы. Динь-Динь и Дали оглянулись на нее, одна – с замешательством, другая – с опаской, и потрусили вслед за Сантой.
-А вообще с какого черта надо выгораживать этих ебнутых? – все не унимался Наполеон, - Особенно ту пизданутую? Да она вообще двинутая, чуть не придушила Зигзаг! Мы все видели! Вот и пусть ее отправят в Клетку! А еще лучше – в психушку!
-С такого, что ты, гора мускулов, смотрел, как две девочки калечили друг друга, и ничерта не сделал! – процедил Апостол, сжимая кулаки
-Господа, умоляю, давайте не сейчас! – взмолился Платон, - Апостол, помоги, их надо отвлечь!
Он перекинул трость на локоть и повернулся в сторону воспитателей, сияя радушной улыбкой счастливого подростка.
-Добрый вечер, - выдохнул Апостол, мысленно радуясь, что на его черной рубашке не видны брызги крови и дивясь умению Платона совершать метаморфозы. Он извлек из кармана колоду карт – до таланта Платона ему еще расти и расти, но можно хотя бы попытаться надеть на себя образ беспроблемного молодого человека за обыденной вечерней партией в покер.
Перед этим он успел оглянуться: Черт поспешно уводил, точнее, утаскивал едва стоящую на ногах, все еще истекающую кровью Герду, а Вихрь, раздавая суетливые и очевидные указания, уже скрылся за поворотом к душевым – от хилера осталось только бряцанье амулетов, бубенцов и прочего хлама его коляски.
Герда сидела на подоконнике, у замазанного масляной краской окна, белая, как растрескавшийся кафель уборной. Чертоги осторожно помогал ей смыть кровь – сама она была без сил сделать даже эту простую процедуру.
-Сломан, - авторитетно покачал головой Вихрь, прощупываяее распухший синюшный нос, и засовывая в него кусочки ваты, чтобы остановить кровь. Для полноты картины он нахлобучил сверху пропитанный холодной водой из под крана носовой платок, - Льда нет, так что чем богаты… эй, не вертись, терпи!
Герда обреченно подняла на Черта усталые глаза, пока Вихрь, высунув язык от старания, рисовал ей на разбитой щеке йодную сеточку.
-Что это было, а? Что ты опять ей сделала? - Чертоги покопался в карманах, извлек маленький блокнотик, огрызок карандаша и протянул Герде, - И не отмазывайся, что вам с Зигзаг стало просто скучно и вы решили разбить друг другу еблища, а потом и наградить асфиксией.
Герда устало прыснула, Вихрь сделал Черту страшные глаза,нервно передернул плечами и чуть не с головой нырнул в свою необъятную аптечку.
-Господи, да когда же из тебя перестанет литься! – воскликнул хилер, опять меняя ватный тампон ей в носу. Герда отодвинула блокнотс карандашом и помотала головой.
-Почему не хочешь? – не сдавался Чертоги.
-Не трогай ее, а? – занудно-назидательно вмешался Вихрь,- Ей вообще нужен крепкий сладкий чай, помогает при кровопотере! Принесешь из Кофейника?
-Свет очей моих, ты меня прогоняешь? – Черт расплылся в улыбке-издевке.
Вихрь гневно засопел, воодушевленно обклеивая Герду пластырем. Девчонка умоляюще посмотрела на зельевара, что значило: «не оставляй меня с ним наедине!».
-Ладно, ладно, можно просто сладостей… Герда, ты любишь пастилки? – оживился хилер, - Я сейчас привезу, я мигом!
И укатил в закат, громыхая Кометой, как цыганский барон своим конем.
-А вот теперь рассказывай, - Чертоги Разума запрыгнул рядом с ней на подоконник и сунул в руки блокнотик. С трудом фокусируя взгляд, Герда коряво вывела: «Отстань!».
-Потрясающе! Удивительно! Великолепно! – затопал онсвоими ботинками по периметру душевой, - Да пожалуйста, да вот возьму и отстану, а ты ебись как хочешь, еще и этот с пастилками сейчас приедет для полного счастья! Я вообще-то по-человечески хотел!
Герда не шелохнулась. Блокнотик упал на пол, карандаш покатился под батарею.
-Да иди ты… - буркнул Черт – из блокнотика резало глаза слово «Спасибо».
-Любой каприз, прелесть моя, - проворчал Чертоги, убирая в карман свое добро, но было ясно, что он
не злится, особенно после того, как потрепал Герду по голове, - Дура. Иди сюда.
И она как тюк с картошкой неуклюже привалилась к его боку, на минутку, не больше, пока не зашуршали в коридоре колеса. Герда навострила уши – это была явно не Комета, слишком уж деликатно катится она по обшарпанному коридору, если это слово можно применить к ходу инвалидной коляски.
И правда – вместо Вихря в проеме душевой образовалась тоненькая фигурка в длинном цветастом пончо.
-Герда? – прошелестела Сойка, словно спрашивая разрешения даже смотреть на нее. Герда буравит Сойку немигающим взглядом. Волосы длинные, как еще одно пончо, перезванивают бубенчиками и сверкают нитками да бусинами. Дивное трогательное создание – и на кой черт ей вообще говорить с одичалой Гердой, еще и сияющей сломанным носом и заплывшим глазом.
-Ой… - выдыхает колясница, заметив Черта.
-Добро пожаловать в нашу торжественную обитель врачевания!– расплывшись в улыбке от уха до уха, Чертоги спрыгивает с подоконника и картинно кланяется. Сойка резко розовеет и, кажется, вообще готова если не провалиться сквозь кафельный пол, то уж точно стремглав уехать куда подальше.
-Я… я хотела… поговорить с тобой, Герда, если… можно? – девочка буквально силой выталкивает из себя слово за словом и Герду осеняет - она боится!
Это же ясно как белый день, Сойка дико ее боится. Но зачем-то все равно приехала – тупит глаза в пол, теребит бахрому на пончо.
Герда кивает в сторону Черта, мол, да, говори, говори при нем, но еще какое-то время колясница то краснеет, то бледнеет, а ее руки нешуточно трясутся.
-Милая леди, может быть вам стакан воды предложить? – продолжает хохмить Черт, - Стаканов что-то не завезли, а вот воды – сколько угодно, восемь раковин, правда работают только три.
Сойка не реагирует, поднять глаза на Герду тоже нерешается. Медленно извлекает из под пончо свой рюкзачок и непослушными руками выворачивает на пол. Из недр вываливается пара крошечных клубочков, пакетик орешков, сломанные амулеты, карандаши и ручки, красивые бутылочные пробки, значки, истертый гитарный медиатор, еще какой-то малоразличимый хлам – сверху с тяжелым стуком приземляется увесистый кожаный наруч с огромной блестящей бляшкой.
-Прости меня, Герда, - шелестит Сойка, ее губы и руки все еще дрожат, - Я не знала… что все вот так… я не хотела…
-Вот это знатная вещь! – с искренним восхищением Черт подбирает наруч, взвешивает на ладони, внимательно рассматривает, едва ли не пробует на зубок, - Дивная штучка! Ах, мне бы так пошла… матерь божья, да это еще и компас!
Герда прищуривает здоровый глаз и рисует пальцем в воздухе вопросительный знак.
-Это все я, я виновата!!! Это я его взяла, Гердочка, прости меня! Я правда не знала, дура, дура, я совсем не хотела, честное слово! Прости меня, пожалуйста, пожалуйста-а-а! – Сойку, что называется, прорвало – она зашлась душераздирающим плачем, уткнувшись лицом Герде в колени. Та от неожиданности шарахнулась назад, вписавшись в оконную раму, смотря на Черта диким взглядом. Судя по всему, главный вопрос этого вечера – «что происходит?».
-Это я взяла, а она… а она не знала!.. Я не хотела, чтобы вы подрались, Гердочка-а-а-а, прости меня, я не думала, что этим все закончится!!! Я могу все-все рассказать, обещаю! – задыхаясь и икая причитает Сойка, не забывая поливать слезами юбку Герды.
-Миледи, богом заклинаю, прекратите истерику, извольте побеседовать спокойно и структурировано! - суетился вокруг Сойки Черт, тыкая ей в лицо мятым вафельным полотенцем, сорванным с крючка.
-Не поминай имя всуе, бесовское отродье, - раздался усталый голос Апостола. Он маячил за спиной Черта, тяжело навалившись на свою трость и неспешно курил, - Итак, что я пропустил?
-О, благородный муж! – бросился к нему ликующий Черт, - Взбешенная женщина настигла нашу малышку и ейною мордой прямо в харю!
-Я там был, идиот. И руки убери.
-Апосто-о-о-ол! – зашлась новыми рыданиями Сойка, - Клянусь, я не хотела! Я не знала, что она так подумает на Герду, если…
-Стоп, - скомандовал Апостол, - Кто подумает на Герду?
-З-зигзаг же… - пробормотала колясница.
-И-и-и?.. – он насторожился, словно охотничья собака в стойке.
-И… это я взяла ее компас… Это компас Зигзаг. Я бы вернула, честное слово, если бы знала… а она подумала, что это Герда его украла. Потому что они вчера немного поцапались за ужином… заметила, что компаса нет, и подумала, что это Герда его взяла… и пошла… и сделала вот… я не успела… я обещаю, верну и все объясню, правда-правда!
Герда откинулась спиной на прохладный кафель и закрыла глаза. Так вот оно что… Зигзаг не досчиталась самой дорогой для себя вещи и логично подумала на самого вероятного пакостника Дома, подзабыв, что украсть компас мог кто угодно - например кто-то, кто живет с ней в одной комнате.
-Больно? – девчонка отмахнулась от руки Апостола, когда он попытался потрогать ей лоб, - Ну и видок у тебя… кровь опять течет.
Герда фыркнула, словно вопрошая, что же там еще может течь.
-Нет, вы представляете?! Никакое имущество нельзя оставить без присмотра! – с грохотом, звоном и бряцаньем в душевую вкатился Вихрь, словно целиком состоя их резких звуков и шума, - Они сожрали все мои пастилки! Наглость! Ничего не оставили!
Апостол поморщился. Платон, шедший за Вихрем, ругнулся себе под нос:
-В проходе обязательно зависать, да? У меня вообще-то кипяток в руках. Вот твой чай, Герда.
-Герда, Герда! Зато я нашел халву! Ты любишь халву?!
-Она ненавидит халву, но тебя она ненавидит больше любой халвы, - скептично прокомментировал Черт, - Какого хрена вы все набились в такую маленькую душевую? Эй, Герда, стой, куда?! Ну вот, вы видите?! Убежала!
-Догоните ее, кто-нибудь! – заверещал Вихрь, - Ей нельзя сейчас бегать! Наебнется же с лестницы и прощай Герда! Прощай Герда… и… да здравствует тихая и мирная жизнь в Доме.
-А где компас? – нахмурился Апостол, - Ты его убрала?
-Н-н-нет, - пролепетала заплаканная Сойка.
-Блядь! - юноша бросил окурок прямо в раковину и выбежалследом.
Герду и правда знатно штормило, на повороте она едва не вписалась в стену от дикого головокружения. У лестницы выяснилось, что ее еще и подташнивает, но отступать было некуда, компас уже был зажат в кулаке.
Блевануть в такой сцене было бы занимательно, – подумала Герда и усмехнулась, но все же героически поднялась в женскую спальню.
Зигзаг лежала лицом в подушку, не шевелясь. На удачу – не одна, у зеркала вертелась Нефть, обернувшаяся на скрип дверных петель и охнувшая при виде Герды.
-Ой… почему ты не в Могильнике? Тебе больно, да?.. – заговорчески прошептала девочка, благоразумно стараясь, чтобы не услышала Зигзаг. Герда застала ее в середине наведения красоты и половина волос Нефти осталась распущенной, а другая половина заплетенной в косичку пока еще без ленточки.
Проигнорировав вопрос, Герда указала на Нефть, потом на стену, еще раз на Нефть, и на не реагирующую на внешние раздражители Зигзаг.
-Прочитать ей то, что ты напишешь? – неуверенно переспросила Нефть, - Хорошо, давай.
-Это… я… взяла… твой… сраный… компас… забери… обратно… не…очень… то… и… хотелось... - отрывисто зачитывала Нефть выводимые Гердой слова, - Мне… он… больше… не нужен… Зигзаг, смотри, она его вернула!
Герда с размаху швырнула на кровать тяжелый наруч и вылетела из спальни, не интересуясь дальнейшей судьбой ни компаса, ни Зигзаг. Из последних сил она доползла до своего покинутого гнезда из одеял на Перекрестке, шикнула на каких-то младших, пытавшихся его занять, с наслаждением забралась внутрь и только сейчас поняла, насколько устала. Даже не думала, что можно устать играть в эту наиглупейшую и сложнейшую игру. То есть вообще-то все просто – ты всего лишь делаешь все неправильно. Обладая малейшей способностью к анализу легко догадаться, что нужно сделать в том или ином случае, чтобы вызвать ярость, чтобы тебя возненавидели.
Весело получается. Но иногда даже эта игра может наскучить.
Герда зарылась носом в одеяло. Сам нос отвратительно ныл и, разумеется, не дышал. Ныли все остальные глубокие ссадины и царапины. Еще и подбитый глаз.
Было больно. Хотелось плакать.
-Ну и зачем?! – гневно выпалил Апостол, колоссом нависая над ней. Черт подери, а она думала, что задремала…
-Зачем, идиотка, за каким хером тебе это надо?! Что ты делаешь?! – искренне негодовал юноша, разумеется, уже успевший смотаться по ее следам в спальню девочек и оценить обстановку.
Полтора синих глаза уставились на парня из кокона одеял.
Интересно, так постоим, или додумается, что я не могу ему ответить? – мысленно усмехнулась Герда.
-Почему ты не сказала, что это Сойка украла компас? А если мы с Чертом расскажем, что ты не виновата, то что? – чуть успокоился Апостол и проявив чудеса проницательности, нашел огрызок чьей-то тетради и фломастер.
«То вы просто из жалости будете выгораживать девицу,которая иногда вам дает. Видишь, как все просто».
Руки с огрызком тетради опустились. Апостол смотрел как-то поверху, бездумно таращась в стенку. Он резко посерел, изменился в лице, медленно положил на пол бумагу, фломастер, и ушел, не говоря ни слова.
Молодец, - искренне улыбнулась она. Не зря он так нравился ей: слишком догадливый, слишком сообразительный, слишком находчивый… плохо, что она об этом думает. Плохо, что была так рада видеть его сегодня. Плохо, что все внутри перевернулось, когда он прикрывал их перед воспитателями, а потом пришел в эту проклятую душевую, а потом побежал за ней следом, дурной, дурной мальчишка! Совсем как тот, другой и почти забытый мальчишка, на которого так незаметно похож, чуть-чуть, самую малость…
Поэтому хватит этих мальчишек. Слишком хороших, для такой твари, как ты.
Зато теперь он ушел, и еще несколько дней будет морщиться от одного твоего вида.
Зато теперь все правильно.
Герда с головой нырнула в одеяло. Наконец-то можно пореветь. Реветь побитой мордой больно, но как же насрать-то, господи, как же насрать.

@темы: Проза, [Вихрь], -Пятый выпуск-, [Апостол], [Санта], [Динь-динь], [Нефть], [Герда], [Как Повезет], [Дали], [Платон], [Сойка], [Зигзаг], [Керосин], [Наполеон], [Винни], [Чертоги Разума]

---

[Коля, хватит! Коля, пойдем!]

Этот текст - вольная фантазия на тему и он полон любви через край. Потому что все маленькие. И просто потому что.

Название: Остаемся зимовать.

Таймлайн: Четвертый выпуск до ухода старших из третьего. Всем присутствующим 10-11 лет.

Персонажи: Сорока, Смельчак.

Появляются: Мелкий, Иглобрюх, Пацифист, Лучик, Щука. Так же вполне опознается Счастливчик.

Download Running Through Woodland for free from pleer.com

Я люблю снег. Люблю колючий в лицо, от которого потом страшно больно и смешно улыбаться, люблю мягкий и пушистый, наметающий на шапке сугробики. Люблю сумасшедшую весну, когда от запаха травы, листьев, цветов и пыльцы гудит голова и хочется петь, а половина домовцев-аллергиков начинают чихать и пухнуть. Лето люблю, оно такое… осязаемое, основательное, пышущее теплом и светом. И осень, конечно, тоже люблю. Ее пряный запах, похожий на весенний, только наоборот – она тоже пахнет талой водой. Люблю выскочить под весеннюю грозу, промокнуть до трусов, прыгать и визжать, когда гром и молнии режут по глазам. А потом тыкаться лицом в мокрые цветы, продышаться ими насквозь. Люблю летом качаться на качелях до головокружения и поднимать ногами облачка пыли. Люблю осенью залезть на дерево, сидеть и смотреть, как планируют на землю глянцевые листья.

Но больше всего на свете я люблю залепить снежком Смельчаку в морду!

Но больше всего на свете я люблю залепить снежком Смельчаку в морду!
На пару секунд он замирает, мотая головой, стараясь понять, чего это вдруг мир схлопнулся и дал ему пиздюль. Потом понимает, что аз есмъ Сорока – карающий жезл, только и всего! – но его гнев меня не достигает, поскольку не дано смертному обрушить свою волю на почтенный инструмент божественного провидения! Ну то есть я убегаю к качелям. И ладно, так уж и быть, подожду его там. И, разумеется, это не он роняет меня с качелей в снег! Это я даю ему почувствовать над собой превосходство и залечить униженную гордость…
-Эй, ну вот, ты сдаешься, да?! – увидев, что я не могу встать от хохота, Смельчак празднует победу и падает в снег рядом. Где-то в процессе лобовой атаки я потеряла обе варежки и мои руки красные, как раки. Смельчак нащупывает ближайшего к нему рака и крепко сжимает. Раку нравится, мне тоже – становится тепло до дрожи. Оранжевое предзакатное солнце пробивается сквозь кривые зимние ветки дворового дуба и мне кажется, что мы можем вот так лежать и смеяться целую вечность – и останемся такими же мелкими, шумными и очень дурными. Как будто огромная фотография запечатлит нас, стоит только захотеть. Останемся зимовать и холод не будет нам страшен: нас заметет снегом и покроет инеем, наши глаза станут узенькими-узенькими, как у эскимосов, а в наших карманах и рукавах поселятся белки, совьют гнезда синицы. Так и останемся - живыми статуями Снежной Королевы. Неизменными. Навсегда.

Навсегда.

Я зажмуриваюсь от восторга перед собственным умозаключением, но в то же время мне становится очень страшно, так страшно, безумно страшно, и холод пробирает до дрожи. Я с ума схожу от желания поскорее рассказать все это Смельчаку, но почему-то молчу. А в следующую секунду приваливаюсь к его боку и крепко-крепко обнимаю.
-Сорочище, ты чего? – смеется он и бросается в меня снегом.
-Балда! – я вскакиваю, отпихиваю от него костыли и с упоением начинаю катать по снегу, как колбасу, - Я тебе тут такое хотела рассказать! Такое классное! И такое страшное! Такое! А ты бросаться! Я вот тебя теперь закатаю!
Кряхтя от усердия и толкая Смельчака всем своим весом, я не очень различаю, смеется он или умоляет о пощаде, как не замечаю и подкрадывающихся сзади ребят – чувствую только удар снежка в спину.
-Эй, там, на берегу! Всем держать оборону! – Лучик и Щука привели этого новенького мальчика с перевязанным глазом. Его привезли совсем недавно, но он уже на весь Дом знаменит своей потрясающей неуклюжестью, поэтому девочки ведут обстрел своими силами.
Я заранее неудачно пытаюсь прикрыться костылем Смельчака, а потом нахожу ему более удачное применение – перехватываю на манер винтовки и со страшным воплем бросаюсь на передовую. Лучик с визгом запрыгивает за скамейку. Щука закрывает лицо варежками. Новенький вжимается в дерево. Цель достигнута. Где-то в тылу Смельчак скандирует победу. Я торжественно кланяюсь и, конечно же, огребаю очередным снежком – на этот раз от подоспевшего Пацифиста. Здоровой рукой он лихорадочно лепит очередной снаряд.
В общий шум врывается восторженный звонкий голосок Мелкого. Оборачиваюсь – и правда, к нам приближается Иглобрюх, время от времени подталкивает увязающую в снегу коляску Мелкого.
-Снежки, Иглобрюшик, смотри, снежки! Ребята, мы тоже хотим играть!
-С нами колясник, это не очень-то разумно, - вдруг начинает нудеть одноглазый новичок, - Это опасно для него и не очень удобно для нас.
-Да брось, неужели все поколения колясников были лишены игр в снегу? – усмехается Иглобрюх, пока Мелкий протестует и требует снежков. Мы с девочками принимаемся катать ему снеговика. Вернув себе костыли, к нам присоединяется Смельчак и превносит нашему творению третью руку.
-Просто давайте во что-нибудь другое! Как на счет… эээ… может в прятки?
Щука радостно закивала – она не очень-то жалует подвижные игры, зато ее крошечные габариты помогают ей отлично прятаться.
-Оооо, Иглобрюшик, давай спрячемся в…
-Тихо! – Иглобрюх толкает коляску на дорожку, - А то они все узнают! Мы побежали!
-Эй, вы! – кричу что есть сил, - Я хочу водить! Считаю до пятидесяти! Бегите и прячьтесь, смертные глупцы!
-Ладно! – слышу я разномастный хор убегающих голосов и закрываю лицо ладонями, для надежности уткнувшись носом в кору дерева. Хоть и счет до пятидесяти, но считаю я довольно резво – нечего расслабляться, играем по-серьезному! Радостно провозгласив:
-Я иду искать!!! – оборачиваюсь и с размаху спотыкаюсь об сидящего в снегу Смельчака.
-Эй, а ты?
Смельчак не отвечает, насупившись и обхватив ноги руками. Хоть я и разочарована, но сую ему костыли, помогаю встать и переместиться на лавочку.
-Ну чего ты не спрятался? – не унимаюсь я, - Устал?
-Нет, - тихо отвечает он.
Я болтаю ногами и терпеливо жду.
-Ненавижу эту игру! – вдруг вскрикивает он, ударив себя кулаками по коленям. Полубезжизненные ноги не отзываются.
-Почему? – замешкавшись, тихо спрашиваю я – и мне снова так страшно, а еще странно больно - я впервые вижу его таким.
-Я не хочу прятаться! Убегать и делать вид, что меня нет! И ждать, просто сидеть и ждать, когда же тебя найдут…
-Но это же просто игра! - бормочу я, пытаясь взять его за руку, - Ты прячешься, а я ищу.
Смельчак вжимает голову в плечи и прячет нос в воротнике куртки.
-А если ты меня никогда не найдешь?

Я замираю с открытым ртом и не знаю, чего хочу - плакать или смеяться, - поэтому пинаю его в бок.
-Дурак! Ну значит я буду искать тебя всю свою жизнь!

Конечно же я буду искать его! И обязательно найду! Ну что же, что же здесь непонятного?!
Он молчит, покусывая палец. А потом вдруг крепко хватает меня в охапку и я тыкаюсь носом в его мокрый шарф. Влажный запах шерсти, а еще от Смельчака пахнет когда-то давно воскуренными благовониями, краской, которой мы пишем на стенах и теплом - как будто летом посреди зимы.

Оранжевое предзакатное солнце упало за серые высотки домов, выглядывающие из-за забора, отдав свой цвет зажигающимся окнам Дома. Мне на голову опускаются первые белые хлопья - потом на скамеечку, на кривые ветки дуба, на качели, - и мне кажется, что мы уже остались зимовать здесь, вросли в этот двор и эти сугробы. Я вспоминаю, что так и не рассказала об этом Смельчаку, скашиваю на него глаза и молчу дальше, только обнимаю крепче.
-Ну и что это? – негодующий голос Пацифиста издалека сокрушает тишину, - Эй, тили-тили-тесто, жених и невеста! А у нас там вообще-то жопы мерзнут!
-Чегооо? - чуть не подскакиваю я, уже готовая броситься с кулаками на мальчишку, но Смельчак цепко ловит меня обратно, - И вообще мы не играем! Берите другого воду!
-Пошли домой? Вообще-то и правда холодно, ты мне полный шиворот снега насыпала, - Смельчак улыбается - вот только он так умеет! - и все снова становится на свои места.

Мы подбираем его костыли, идем домой.

Потом когда-нибудь расскажу.

@темы: Проза, [Мелкий], [Счастливчик], [Сорока], [Шаман], [Раскол], -Четвертый выпуск-, [Пацифист], [Щука], [Тишина]

---

[Debbby]

@темы: Арт, -Пятый выпуск-, [Как Повезет]

---

[Debbby]

@темы: Арт, -Пятый выпуск-, [Керосин], [Динь-динь]

---

Hate

[[EgoBrain]]

Два долбоеба вожака
Кликабельно.

@темы: Арт, -Пятый выпуск-, [Апостол], [Наполеон]

---

[Коля, хватит! Коля, пойдем!]

Пусть и тут будет)
Нефть.

@темы: Арт, -Пятый выпуск-, [Нефть]

---

[Debbby]

никак не остановлюсь.)

@темы: Арт, -Пятый выпуск-, [Динь-динь]

---

Рождественский полет (Санта)

[Кирилл Клён]

Таймлайн: взгляд в недалекое будущее. Примерно на пару недель вперед.
Упомянаются: Зигзаг, Дали, Апостол, Венди и др. (включая даже Гретту)

***

Ненавижу Могильник. Все такое белое, унылое, однотонное. Ни единого яркого пятнышка. И пижаму свою не разрешают надевать. Приходится ходить в Могильной. А это – мерзко. Ненавижу могильный холод. В Доме тепло, особенно в Кофейнике. А в этом оплоте уныния даже батареи убраны в решетчатые короба. Не погреться. Ненавижу могильную тишину. Дом всегда полон звуков. Даже ночью, когда, кажется, все спят. Если прислушаться, то тут, то там можно услышать голоса, смех, шаги, тихую музыку. В Могильнике после отбоя – непривычная, давящая тишина. От нее даже уши закладывает.
Ненавижу Могильник. Но только не в этот раз. После всего этого безумия с поисками Хозяина Дома и разделением на стаи в Доме почти не найти места, где можно остаться наедине с собой. Раньше мне это казалось совсем не нужным. Теперь – необходимым почти, как воздух.
В первый день тут еще был Апостол. К вечеру мы даже попытались поговорить о том, каковы дела наши бренные и как дальше жить. Но получилось довольно натянуто и скомкано. Напряжение последних дней схлынуло и мы снова начали друг друга раздражать. Или просто еще не решили, как друг к другу теперь относиться. Одно я точно понял: он – настоящий вожак. Кто-кто, а Апостол будет в этой роли действительно хорош. На зависть мне. Это осознание далось не без труда, но, наверно, принимать положительные качества тех, кто тебя бесит, - это правильно. А еще, это то, что мне теперь очень понадобится. Ведь в моей стае Гробовщик с Греттой.
Последние, кстати, тоже неоднократно появлялись в Могильнике. А еще Винни и, кажется, даже Медведица. Это потому, что в соседней палате оказалась Венди. Я узнавал о визитах моих состайников в Могильник по голосам из-за стены. А от паучих случайно услышал, что «глупая девчонка хотела умереть». Не знаю, насколько это правда, но если да, то Вэнди и правда круглая идиотка. Как можно даже думать о смерти, имея такую группу поддержки? У нее же есть абсолютно все. Есть друзья, которые всегда рядом и готовы любого порвать за нее на части. Есть Винни, с которым все правильно и понятно, который ради нее готов горы свернуть. Что, что ей еще нужно? И как после этого не называть ее унылой?
Единственной, кто регулярно приходил ко мне в Могильник, была Зигзаг. Она очень осторожно заходила в палату, заставляя меня срываться с места, чтобы провести ее по незнакомому помещению, садилась на край кровати, складывала руки на коленях и начинала говорить. Точнее, она начинала, а я подхватывал инициативу, чтобы не повисало неловких пауз. Она больше ни полсловом не возвращалась к тому разговору на Перекрестке. А я боялся спросить сам. Почему-то мне казалось что я услышу лишь «Что? А, нет-нет, забудь все, что я тебе тогда говорила! Глупость какая!». А мне уже не хотелось забывать. Мог бы еще забыть после ее предложения встречаться, сказанного под действием Пандоры. Мог даже после чердака, ведь это только я там не верил своему счастью, послав все на фиг. Мог после ее освобождения от Лесных чар, ведь это умничку-Наполеона она обнимала в Кофейнике, благодаря за спасение. А я слишком гордый, чтобы намекнуть, что пока Наполеон с Апостолом толкали жаркие «предвыборные речи», я передавал Чертогам рецепт зелья, снимающего чары. Но после разговора на Перекрестке... Как уж тут забыть? Если оставить царапину заживать, та быстр затянется. А если расчесать ее грязными руками, - станет болеть еще сильнее. Теперь я уже просто не смогу сделать вид, что ничего не было и вернуть все на круги своя. А если и придется, то я решил, что пусть это случится не в Могильнике.
Еще мне очень не хватало Дали. Больше всего – разговоров с ней. Но и услышать привычный детский лепет тоже очень хотелось. И хоть я до сих пор так и не решил, как теперь к ней относиться, все же скучать это не мешало. Впрочем, я скучал по многим. Ну, разве что кроме Гробовщика с Апостолом. Хотя, черт с ними. Они – тоже Дом.
А еще я один раз прыгнул во сне. А вернувшись, пришел в ужас. Все мои самые страшные опасения по поводу рассыпавшегося амулета от Обмана, оправдались. Я больше не помнил себя Там. Да и в Доме все воспоминания путались, будто это был лишь странный и страшный сон. Но ничего, я найду способ его починить. Или сделать еще что-нибудь… Обязательно! Я не могу просто так сдаться!
Когда вышел из Могильника, я вдруг понял, что уже через несколько дней – Рождество. И с неожиданным облегчением подумал, что нехорошо нарушать традиции. Надо лететь за подарками. Дальше дело было за малым. Звонок отцу, стандартная ложь Мегере, папашин бессвязный лепет в телефонной трубке, вечер приема заказов, поспешные утренние сборы… И вот, за моей спиной закрываются ворота Дома. В груди привычно начинает ныть. Холодно и падает снег. Люблю летать в снежную погоду. Снег помогает.

Вообще, летать – это очень тяжело и больно. Не представляю, как Керосин с Котом это делают постоянно. Да еще и в любое время года. Я летаю только под Рождетво. Не для того, чтобы оправдать свою кличку, хотя многие в Доме так считают. Все намного проще и немного сложнее. Я летаю под Рождесво потому, что когда-то, много лет назад, какой-то очень умный и волшебный человек придумал, что украшать город к празднику – это отличная идея. Пробуждает в людях дух Рождества и праздника. У меня этого духа круглый год хоть отбавляй. Но в Наружности ему все же нужна дополнительная поддержка.
Общественный транспорт я гордо игнорирую. В нем просто слишком много наружних людей. Страшных, серых, унылых. Таких прокисших в своей «нормальности», что между ними пропадает всякая разница. Они, бедолаги, даже не подозревают о том, что кроме их скучной слякотной жизни есть еще другая жизнь, другой мир, другая сторона. Они давно отвыкли верить в сказки и магию. И не знают, что такое Дом. Не понимают его законов. От их взглядом мурашки по коже бегают табунами, а разговоры пугают до ужаса. Но самое страшное, это когда какой-нибудь наружний человек хочет заговорить со мной. Как будто я такой же, как они. Так и хочется повесить на себя табличку «Меня здесь нет! Пожалуйста, не замечайте меня!». Но так я привлек бы к себе еще больше внимания.
Я передвигаюсь по Наружности короткими перебежками. Как альпинист цепляюсь взглядом то за попавшуюся по пути наряженную елку в витрине магазина, то за венок из лапника на окне или двери, то за гирлянды, перекинутые через дорогу между фонарных столбов. Цепляюсь и подтягиваю себя все дальше и дальше от Дома. А если по пути не попадается ничего рождественского, всегда можно смотреть на снег, падающий с неба или лежащий под ногами. Вот почему снежная погода – лучшее время для полета.
Все эти яркие пятна на сером фоне, как «маячки», ведут прямиком до отцовского дома. Через несколько улиц и два переулка. Перебежка, передышка, и так – всю дорогу. А уж там можно совсем расслабиться. Отец с его семейством начинают наряжать магазин на первом этаже дома задолго до Рождества. Да так, что глаз радуется. На узком газончике перед магазином – проволочные олени с лампочками на рогах, возле входа – небольшие мигающие разными огоньками, елочки в горшках, все здание очерчено полосками гирлянд, на двери и окнах – венки и мишура, внутри всюду развешены шарики и снежинки.
Это они так меня встречают. Особенно активное участие в украшении принимает, конечно, Анки. Однажды я ей объяснил, почему в Доме меня все зовут Сантой и рассказал, как я люблю все рождественское. И теперь она каждый год старается меня порадовать. Я вообще многое ей рассказываю. Наверно, даже больше, чем стоило бы. Про Дом и домовцев. Про Ночи сказок и песен, про Кофейник и даже про Могильник. А еще я приношу ей множество сказок каждый год. Анки говорит, что такого моря впечатлений не получить из телевизора или книг.
В этот раз мне будет, что ей рассказать новенького. Про Обмана, про Серого, про поиски Хозяина Дома, про Как повезет и про стаи. Про Апостола и Наполеона. Про то, что я теперь дурацкий вожак. Про разговор с Винни. И про то, что в моей стае теперь Гробовщик. Я только про Ту Сторону не смогу ей рассказать. Но для этого есть сказки.
Я стучу ботинками о невысокий порожек, стряхивая с них снег. И открываю дверь. Звенит колокольчик и из-за прилавка выглядывает мама Анки.
- Добрый день! – По привычке вежливо говорит она и только теперь начинает меня узнавать. - Тэйн! Свен сказал, что ты сегодня приедешь. Вот я продавщицу домой и отправила. Сама, видишь, сегодня работаю.
- Здравствуйте, тетя Тэльза, - Я снимаю шапку и лучезарно улыбаюсь. Со всеми, кроме отца, я подчеркнуто вежлив.
- Анки еще в школе. Вернется к двум часам. Ты пока поднимайся наверх, раздевайся. Мансарду мы тебе уже приготовили. – Тэльза забирает у меня шапку, немного неловко обнимает и начинает стандартный цикл причитаний о том, как быстро я повзрослел, как срочно меня нужно подстричь, и как сильно я похож на отца. Тэльза – добрая женщина. Только очень замкнутая и совсем не умеет быть ласковой. Даже со своими детьми. А уж меня, кажется, и вовсе боится.
- Я бы лучше по магазину пробежался, пока Анки нет. Если вы не против, - Не переставая улыбаться, отвечаю я.
- Конечно-конечно. Снова друзья подарков назаказывали? Понимаю-понимаю. Ты выбирай, а я пока пойду за прилавок.
Сняв куртку, я скрываюсь в лабиринте стеллажей со всякой сувенирной утварью, посудой и незамысловатой едой. Алкоголь и сигареты, я всегда покупаю на обратном пути, подальше отсюда. А вот всякую мелочь можно набрать и здесь.
Скоро придет Анки и тогда уже будет не до подарков. Как только Вернется отец, начнется официальная часть вечера. Он осведомится о моем здоровье, я расскажу во всех красках, как часто бываю в Могильнике. Он выпьет по этому поводу стаканчик джина и сделает очень обеспокоенное лицо. Потом будет ужин за общим столом, как будто мы все - настоящая семья. А после сестра утащит меня на мансарду. Мы заберем с собой пару одеял, чашки с чаем, и всю ночь я буду рассказывать ей о Доме. А утром я отправлюсь в обратный путь. Чтобы вернуться в Дом…

@темы: Проза, -Пятый выпуск-, [Санта]

---

[Debbby]

пацан сказал - пацан сделал!

@темы: Арт, -Пятый выпуск-, [Динь-динь]

---

Неподражаемый Керосин

[[EgoBrain]]

@темы: Арт, -Пятый выпуск-, [Керосин], Музыка

---

[Debbby]

рисую много, но медленно.

@темы: [3D], Арт, -Пятый выпуск-

---

Борьба за власть

[[EgoBrain]]

Кто любит пафос, тот я.

@темы: Арт, -Пятый выпуск-, [Апостол], [Санта], [Как повезет], [Наполеон], Музыка

---

Щука. Маяк.

[Debbby]

@темы: Маяк, Ассоциации, Арт, [Щука]

---

Диалог (Санта)

[Кирилл Клён]

Название: Диалог
Персонажи: Санта, Шорох(?)

- Налить тебе что ли? – Недоверчиво осведомляется Шорох, когда Санта разваливается перед ним на свободном стуле. Впрочем, в такой час в Кофейнике все стулья свободны.
- А что так не приветливо? И что это за новый напиток такой? «Чтоли». Новая настойка? А ты ее уже на ком-нибудь тестировал? Не подумай чего плохого, но откинуть копыта в расцвете лет я пока не готов.
Шорох мрачнеет, устало вздыхает, но все же тянет руку под стол. На свет появляется зеленоватая бутылка с мутной густой жидкостью.
- Интересно, ты хоть когда-нибудь бываешь серьезным? – Без особой надежды на адекватный ответ бурчит под нос бармен.
- Хорошо, что ты спросил! Я как раз пришел серьезно поговорить, - С энтузиазмом восклицает Санта, наклоняясь над столом.
- Ну, да… Конечно…
- А почему это, интересно, ты мне не веришь? Я, между прочим, сейчас не врал. Ты лучше скажи мне, Шорох, почему ты всегда такой подозрительный и мрачный? Я тебя что, бил когда-нибудь? Или оскорблял последними словами? По-моему, нет…
- Ага. Значит, ты считаешь, что прилюдно намекать на то, что я – пидор, это не оскорбление?
- Да я не намекал, я прямо говорил! – С энтузиазмом перебивает его Санта, всем своим видом изображая искреннее участие. Но, опомнившись, быстро принимает действительно серьезное выражение, - Просто, понимаешь, ты так на это реагируешь… Ну прям грех не подколоть. Хотя, в чем-то ты прав. Я редко разговариваю с кем-то серьезно. Я же Санта. Все привыкли видеть меня беззаботным выпендрежником, болтуном и сказочником. Нет, ты не думай, мне это нравится. Людям нужно верить во что-то светлое и иметь перед глазами пример веселого неунывающего человека. Но все же порой и мне хочется расслабиться, знаешь ли.
Шорох, немного ошарашенный таким откровением, не глядя доливает в стакан Санты настойку. У него недко получается угадать, когда его сосед по спальне серьезен, а когда придуривается.
Но Санта то ли не замечая взгляда бармена, то ли делая вид, что не заметил, продолжает:
- Обычно поговорить особо не с кем… Но, ты знаешь, я нашел отличный выход! Разговариваю сам с собой. Ну, точнее, не совсем с собой. Я выбираю себе «жертву», кого-то из домовцев, с кем хотел бы пообщаться, и как будто разговариваю с ним. Мысленно, про себя. Иногда даже вслух, когда нет никого поблизости. Главное – хорошенько представлять себе, что мог бы ответить твой собеседник. Обычно такие диалоги либо заканчиваются согласием, либо просто сходят на нет. Но порой я даже в пух и прах рассориться с собой умудряюсь. Честно говоря, так привык общаться со всеми в своей голове, что порой даже путаю, что мне говорили на самом деле, а что я выдумал. Но все же это – лучше, чем ничего.
На минуту они оба замолкают, задумчиво глядя друг на друга. Шорох – удивленно. Санта – с несвойственной ему грустной улыбкой.
- Ну ты и больной… - Наконец говорит бармен.
- Да пошел ты! Что ты понимаешь… Невротик без ножек.

Школьная доска молчит в ответ. Соскользнув со старой, потрепанной долгой жизнью в интернате, парты, Санта засовывает руки в карманы и выходит из пустого класса.

@темы: Проза, -Пятый выпуск-, [Санта]

---

Немного мертвых звездочек в глазах?

[хищная Птица]

Поствыпуск 1 выпуска
Автор, что характерно, я.
Названия не существует.
Персонажи: Звездочка. Присутствуют Капитан, Косяк, Волна, Актер, Карман,Грязь, мама, папа, наружние чуваки, которых вы не знаете, безликая и беспощадная массовка, утренняя каша, будильники, чашки и метрономы.
Предупреждения: возможны АУ, ООС и другие аббревиатуры, бойтесь. Смерть персонажа, жестокость, мат, нежная мужская дружба, огромное количество наружности, альтернативная одаренность автора и персонажа, многабукав и отсутствие беты.
При полевых испытаниях на людях, кажется, никто не пострадал. По крайней мере я не видела никакой крови из ушей.

Жизнь это череда бесконечных хронометров, метрономов, часов. Линеек отмеряющих, сколько тебе осталось, и сколько ты потратил. Миллиарды тикающих, пищащих, свистящих невидимых глазу устройств окружают каждого из нас в каждый момент нашей жизни, всегда. Весь этот шум вызывает непрерывные перегрузки в мозгу, весь этот шум и есть причина старения и смерти. Секунды впиваются в тело незаметными тонкими иголочками, вытягивая силы. Этот процесс не остановить.

Жизнь это череда бесконечных хронометров, метрономов, часов. Линеек отмеряющих, сколько тебе осталось, и сколько ты потратил. Миллиарды тикающих, пищащих, свистящих невидимых глазу устройств окружают каждого из нас в каждый момент нашей жизни, всегда. Весь этот шум вызывает непрерывные перегрузки в мозгу, весь этот шум и есть причина старения и смерти. Секунды впиваются в тело незаметными тонкими иголочками, вытягивая силы. Этот процесс не остановить.
Впрочем, сейчас мне и не хочется. Я чувствую их каждой клеткой своего тела, я почти вижу, как они столпились вокруг, стаей стервятников, что бы наброситься на меня разом. Все мои непрожитые еще года мечтают разорвать меня на части прямо сейчас. Все мои прожитые года уже приступили к пиршеству. Я закрываю глаза, метроном моего сердца тикает быстрее, чем надо, но это не больно. Мне ведь вообще не бывает больно. Я не знаю что такое больно.
Я лежу на холодном полу, по крайней мере, я так думаю. Мне говорили, что кафель холодный и поэтому лежать на нем нельзя - я могу простудиться. Сейчас простуда мне не грозит, я просто не успею ей заболеть. Я слабо понимаю, в какой позе я лежу, ощущаю ее только по нескольким точкам, соприкасающимся с жестким полом: затылок, лопатки, правый локоть, левая стопа, правое бедро. Руки и ноги у меня сейчас относительно целы, я даже могу немного шевелить ими, а вот все что между... вероятно, как-то так чувствует себя кожаный мешок с кашей внутри. Я бы многое отдал, что бы избавиться от этого кашного чувства, честно, я ненавидел кашу с детства, мать совершенно не умела ее варить, а в интернате в нее клали слишком много сахара. В училище мне было не до каши, а в Доме... в Доме ее никогда не давали, к счастью. Скоро пройдет и это. Я избавлюсь от этого отвратительного ощущения, отдав совсем немного - все, что у меня осталось.
Будильник в моей голове со скрежетом затягивает пружину, метроном моего сердца достигает максимальной скорости. Я часто слышал о том, что в момент смерти вся жизнь проносится перед глазами, у меня перед глазами проносятся разве что разноцветные круги, жирными кляксами разбегающиеся по внутренней стороне век. Мне становится обидно: Я тоже хочу проносящуюся перед глазами жизнь! В конце концов, имею я право на последнее желание? И если эта сука не хочет нестись, я, пожалуй, вполне справлюсь сам, как и всегда.
Невидимые хронометры и часы мелко дрожат, скачут вокруг меня с противным звоном и наконец, уступают.
Я смотрю на большие электронные часы: из горящих лампочек складываются цифры восемь, ноль, три, между восьмеркой и нулем мигают две точечки. Я уже знаю эти цифры и много других тоже, мама говорит, что я очень умный, а воспитательница Анна Иванна, что меня можно уже хоть сейчас в школу отправлять. Я очень хочу поскорее пойти в школу, может там ребята будут интереснее тех, с которыми я должен дружить в садике. "Максимка, пора вставать!" - кричит мама из кухни. Но мне не хочется вставать, я перевожу взгляд на большой сервант и разглядываю праздничные чашечки. Если полежать еще немного, мама придет меня будить сама, улыбнется и поцелует в щеку. Дверь с кухни открывается, и я чувствую запах кофе и табака, но вместо мамы приходит отец. Строго смотрит из дверного проема, и я чувствую себя неуютно, делаю вид, что только что проснулся, тру глаза и рассеянно улыбаюсь. "Хватит валяться, Максим, - говорит папа, - одевайся, и идем, позавтракаешь в садике". Я послушно одеваюсь, путаясь в колготках, застегиваю пуговички на рубашке, но у меня пока плохо получается это делать, поэтому края не совпадают. Отец хмурится и уходит на кухню, ничего не говоря.
В садике на завтрак сладкая манная каша, я вяло ковыряю ее ложкой и, когда Анна Иванна отворачивается, скармливаю Даниле. Данила совсем дурачок, зато для меня сделает что угодно, а я его за это защищаю. На прогулке Ваня бьет меня лопатой по голове. Ваня злой, он привык, что когда он кого-то бьет, они плачут и отдают ему свои игрушки. Я не знаю, зачем нужно плакать, когда можно ответить, отбираю у Вани лопату и бью его сам, Ваня всхлипывает и ревет. Другие дети вообще много ревут, когда расшибают коленки, или когда у них берут кровь из пальца, или когда им дают подзатыльник. Я никогда так не делаю. Это все обидно и несправедливо, конечно, но не настолько, что бы разводить нюни. Отец говорит, что единственный повод мной гордиться, то, что я не рева-корова. С помощью отобранной лопаты я собираюсь построить тоннель и военный бункер, поворачиваюсь и иду к песочнице, но неожиданно падаю вперед, потому что что-то сильно толкнуло меня в затылок. Это Ваня, разозлившись, бросил в меня камень. Я ощупываю затылок и вижу на пальцах красное.
Мама приходит через полчаса, она работает рядом и отпросилась ненадолго. Мама ведет меня к доктору, а Анна Иванна рассказывает, какой я хороший и смелый мальчик и совсем не плакал. Доктор промывает мне рану, заклеивает ее пластырем и начинает задавать всякие вопросы, потом он легонько стукает меня и спрашивает, не больно ли мне. Я не знаю, что такое больно. Доктор тыкает иголочкой мне в пальцы, я удивленно смотрю на него. Потом он долго говорит о чем-то с моей мамой, она выглядит встревоженной. Дома мама с отцом запираются в кухне и долго ругаются, а я сижу на своем диване и рассматриваю праздничные чашечки в серванте, на следующее утро я не иду в садик.
Отец смотрит на наручные часы, они красивые: серебряные с дарственной гравировкой, ему коллеги в прошлом году на юбилей подарили. Отец хмурится своим мыслям, у него и так очень суровое лицо, а уж когда он недоволен, сразу возникает желание вытянуться по струнке и отдать честь. "Максим, ты готов?"- спрашивает отец, и я сдержанно киваю. "Тогда бери свою сумку, и пойдем". Я подхватываю сумку с вещами и торопливо иду за отцом, у него большие шаги и мне трудно за ним поспевать, но я очень стараюсь. Мама на прощание целует меня в лоб и закрывает за нами дверь. Мама не хотела, что бы я уезжал, но отца не может переубедить даже она, даже разбив половину праздничных чашек из серванта. А я не знаю, хочу ли я уезжать, я буду скучать по маме, но возможно ребята, с которыми мне придется дружить, окажутся интересными. Отец останавливается перед вокзалом и закуривает, я поправляю очки. Мне пришлось начать их носить в прошлом году, отец говорит, это из-за того, что я все время сижу, уткнувшись в книгу, но я люблю читать. Я не говорил отцу, что теперь мне даже в очках плохо видно и приходится низко нагибаться над страницей. В восемь двадцать пять мы садимся в электричку, я смотрю в окно и стараюсь не болтать ногами, отцу это не нравится. В девять сорок мы выходим на маленькой станции и долго идем по бетонке, сверху греет солнце, сумка оттягивает плечо, но это не доставляет мне никаких неудобств. В десять ровно отец открывает дверь школы-интерната № 3, в котором я теперь буду жить.
Настенные часы сообщают всем желающим, что до конца урока, а значит и годовой контрольной осталось пятнадцать минут. Все что-то царапают в своих тетрадях, я уже десять минут, как закончил и мне совершенно нечем заняться. Я поворачиваю голову и смотрю на своего соседа Сашу Стрижова, надеясь, что он уже закончил и с ним можно будет поиграть в крестики нолики, хотя обычно он только кривится и отворачивается на мое предложение поиграть. Он не любит меня, потому что его заставили за мной присматривать из-за моей болезни. Но сейчас Саша все равно занят, пытается что-то дописать, грызет ручку и, кажется, очень нервничает, я заглядываю в его тетрадь, рассматриваю кривые цифры.
- У тебя здесь ошибка, - тихо говорю я, - поэтому не получается.
- Какая ошибка? Самый умный тут да? Свое лучше делай. - Огрызается Саша и снова утыкается в тетрадь.
- Я уже сделал. - Говорю я. Беру запасной черновик и решаю его задание, а потом протягиваю листик ему, у него есть еще целых пять минут, что бы все переписать.
Из класса я, как всегда, выхожу последним, так меньше вероятность, что тебе поставят подножку, или кинут в спину пластилиновым шариком. Саша ждет меня у двери.
- Спасибо, - говорит он.
Я киваю и иду к столовой.
- Макс. - Неожиданно окликает меня Саша, - Хочешь на следующем уроке в морской бой рубанемся?

Большие часы в холле показывают без пяти восемь, значит до отбоя еще целых два часа. Абсолютно свободные два часа, потому что завтра начнутся весенние каникулы, и домашнее задание делать не надо. Мама обещала, что в этот раз они меня заберут на все каникулы, и мы с ней сходим в цирк, правда это было еще зимой. Некоторые ребята ездят домой на выходные, но отец говорит, что ему слишком далеко мотаться со мной туда-обратно, поэтому я никогда не ездил. Хорошо, что со мной всегда остается Стриж, у него только бабушка, она живет в какой-то далекой древне, поэтому может забрать его только на лето. Этим летом я хочу попросить у родителей, поехать к нему. Он говорит, что там есть большое озеро, в котором можно купаться и ловить рыбу, а еще у его есть собака и куча живности.
Я сажусь на лестницу, что бы дождаться Сашку. Через пять минут меня вызовут к директору и скажут, что родители не заберут меня домой на каникулы, еще через пять, что моя мама умерла.
когда я выхожу от директора, мне кажется, что часы остановились. Я ведь провел в ее кабинете целую вечность, как она смогла уложиться в пятнадцать минут? Стриж ждет меня у двери, я не знаю, что ему сказать. Я забыл все слова, и могу только молча таращить глаза, как рыбы, которых мы не будем ловить летом. Мне так пусто, что хочется заполнить себя хоть чем-то, чем угодно, поэтому я бегу на крышу надеясь, что весеннего ветра хватит на мою гулкую пустоту. Стриж, спотыкаясь и собирая по дороге косяки, бежит за мной. И когда я стою у самого края, я понимаю что могу говорить. И еще понимаю, что Саша Стрижов теперь единственный человек, которому есть до меня дело, единственный, кому я могу сказать это, и кто меня услышит.
- Моя мама. - Говорю я. - Моя мама умерла, а я даже не увидел ее в последний раз. Она так не хотела, что бы я уезжал, а он.. А он даже на похороны меня не позвал, и я теперь никогда, понимаешь, Стриж, никогда ее не увижу. Мне так плохо, представляешь, так плохо, что я, кажется, понял, что такое больно и холодно. И мне с этим "никогда" теперь как-то жить, и до самого-самого совершеннолетия у меня больше нет никого, кто смог бы меня защитить, а отец меня не любит совсем, и я не хочу возвращаться к нему. Хорошо, что он не приедет хотя бы сейчас, а потом я, наверное, смогу смириться, правда же, Стриж, я смогу смириться? Я бы заплакал, но я не умею. Это единственное, что он во мне ценит, то, что я плакать не умею.
Меня трясет, а Сашка смотрит на меня и делает шаг, наверное, что бы оттащить подальше от края и успокоить, или что бы обнять. Вот только Сашка, он же тоже болеет, у него ноги идут не туда и шаг он тоже делает не ко мне, совсем не ко мне. А я не успеваю схватить его за руку, когда он оскальзывается на краешке крыши, покрытом тонким весенним льдом.
Когда Стриж улетает я долго стою не решаясь полететь вслед за ним, а потом понимаю, что по моим щекам текут слезы.

- У вас тут какой-то запах странный. А это что? - в первый момент мне не удается определить пол вошедшего, как, впрочем и во второй.
- Это Звездочка. - Говорит Капитан
- И что эта Звездочка здесь делает? - Я никак не могу понять то ли это слишком женственный парень, то ли одевшаяся под мальчика девчонка. Почему-то мне не кажется хорошей идея спрашивать его об этом.
- Живет. Это наш новый боевой товарищ и друг. - Глаза Капитана загораются неуместным и каким-то дурацким восторгом. Я понимаю, что мне не слишком нравится здесь. Меня пугают эти люди, но раз уж я попал в такое странное место, придется выживать. Именно в этот момент я понимаю, что больше не хочу быть изгоем. Я не слишком хорошо умею ладить с людьми, и да, не слишком хорошо звучит, как преуменьшение века, поэтому я решаю пойти по простому пути, надеясь, что это поможет. Я выпрямляю спину и вздергиваю подбородок, старательно копируя капитанскую осанку,
- Я даже боюсь спросить, откуда у нашего нового друга синяк под глазом... - Голос слишком высокий для парня, но вдруг
- Я поставил. Что б красивее было. - Мне кажется, Капитан переигрывает, но его собеседника это явно не смущает. А я задаюсь только одним вопросом: Куда я попал? моя спина все еще пряма, так, будто я проглотил лом, на лицо плавно наползает выражение идиотского восторга. Истеричного, наглого восторга. Самое то.
- Ну, теперь от него просто глаз не отвести, - странный собеседник Капитана манерно закатывает глаза, - у вас, мой Капитан талант. Я Актер. - Он протягивает мне руку, и я ее пожимаю. Пока будем считать, что это парень, а потом может все и прояснится.

- И как это называется?
- Диверсия, мой капитан!
- Я и так знаю, что это диверсия, Звездочка, это был торический вопрос. Но спасибо, ты всегда поймаешь мою мысль, молодец! Вот Звездочка молодец, да и вы все тоже молодцы, особенно я...
Если посмотреть на наручные часы, те самые с гравировкой, которые мне отдали полгода назад, после смерти отца, так вот, если посмотреть на них, то мой капитан говорит уже двадцать минут и будет говорить еще примерно столько же. Но я не смотрю на часы, я смотрю на Капитана. Мы все здесь на него смотрим, мы все его слушаем. Иногда даже понимаем, что он несет полную чушь, но как же вдохновенно он это делает. Не слушать его невозможно. Я искоса поглядываю на Команду, пытаясь вспомнить, когда эти люди успели стать для меня почти семьей.
Косяк смотрит на Капитана, внимательно и на первый взгляд восторженно слушая его планы, и только на дне глаз можно заметить настороженность, каждое слово Капитана будет подвергнуто тщательному анализу, изучено и обработано. Любой его план дополнен и исправлен, так тонко, что Капитан даже не заметит. Косяк умеет это очень хорошо, и мне страшно представить, что было бы, если б его не было. Актер едва заметно саркастично улыбается уголками губ, ее кажется, забавляет ситуация в целом, а может она думает о чем-то своем. Актер странная. Такая красивая, но если сказать ей об этом, потом будешь неделю сверкать фонарем под глазом. Поэтому я никогда ничего подобного ей не говорю. Карман все время отвлекается, шаря вокруг взглядом, словно ища, что бы еще стащить, у него нервные руки и пугающе подвижные пальцы. Поймать его взгляд почти невозможно. Волна единственная кто часто и помногу перебивает Капитана, иногда она вскакивает со своего места и в порыве чувств кружится по комнате. В эти моменты она особенно прекрасна, я одергиваю себя, что бы не смотреть на нее как зачарованный, ведь тогда Волна подойдет ко мне и крикнет "Ну что уставился?" а я снова не придумаю что ответить. Если когда-нибудь у меня будет такая девушка, как Волна у Капитана, я буду по-настоящему счастлив.

- Я дождусь тебя в наружности! - Заявляю я. - Ты придешь ко мне после выпуска, и мы будем с тобой как Волна и мой Капитан!
Мы с Грязью синхронно устремляем воодушевленные взгляды в потолок. Несколько минут мы мечтательно молчим, лично я думаю об ужине. Потом Грязь переводит на меня свой взгляд и надув губы изрекает.
- Пиздишь ты, Звездочка, знатно, но моего вопроса это не отменяет. Ты меня поцелуешь, или нет?
- Только после свадьбы! - Тут же ору я, лихорадочно придумывая отмазку получше. - Как минимум не раньше, чем тебе исполнится шестнадцать.
- Но тебя уже не будет в это время в Доме. - Обиженно отвечает она.
Что бы хоть как-то сгладить ее обиду, я глажу ее по голове и говорю:
- А я приеду на твой день рожденья специально ради этого. - И возможно в этот момент, я сам верю своим словам.

Циферблат моих наручных часов забрызган кровью, но я и без них знаю, что стрелка уже давным-давно пытается доползти до отметки четыре. Я сижу в холле, не отрываясь смотрю на свои руки и думаю, что надо бы поспать. Вот прямо сейчас встать, дойти до спальни и лечь, хотя сначала лучше умыться. По моим внутренним часам я сижу так уже больше часа, стрелка наручных вряд ли сдвинулась больше, чем на несколько минут. Я сижу и смотрю на свои руки - они залиты кровью.
Мне больше нечего вспоминать. Моя жизнь кончилась там, в холле Дома, где стрелка часов все же дошла до шести, как бы ни растягивалась наша последняя Самая Длинная Ночь. Я не думаю о том, как какая-то истеричная сука визжала, что я убийца, как некому было заступиться за меня в суде, как меня везли в колонию, и как вышло, что я лежу на кафельном полу в совершенно непотребном виде и медленно умираю.

Я вдруг понимаю, сколько возможностей закончиться куда более осмысленно, красиво, обоснованно и приятно, я проебал. Неудачно поверни голову и камень, брошенный неожиданно сильно для пятилетнего ребенка прилетает не в затылок, а в висок. Не успей Сашка вмешаться, и одна из интернатских драк заканчивается судьбоносней для всех. Сделай один неверный (верный!) шаг и летишь с крыши вместе с Сашкой, почти не отставая. Прыгни из окна при первом побеге из училища чуть менее удачно, и отделаться трещиной в руке не получается. Закройся тогда не так умело, и внутреннее кровотечение убивает тебя за пару часов. Попади в другую спальню и ты умираешь за другую строну, попытавшись дотянуться до Капитана. Не обернись вовремя, не споткнись, пройди другой дорогой в вязкой темноте кровавой ночи, и ты остаешься навсегда рядом со своими.
Но, увы. Мне всегда чего-то не хватало. Лишней секунды, лишнего шага, силы, слабости. Поэтому сейчас я подыхаю, лежа на кафельном полу в колонии для малолетних уродов. Медленно превращаюсь в фарш. По-прежнему не чувствуя боли, только обиду и сожаление, что выбрал столь неромантичное, пошлое место и время для смерти. Что так глупо попался, что так никого и не спас, что поддался кровавой истерике и подставился, что наебал Грязь, которая, дура, ждет меня, небось, к своему шестнадцатилетию. Что много не успел. Да ничего не успел, в общем-то. Никогда не путешествовал, не видел ничего, кроме родного интерната и окраин Припизди, так и не поебался в реальном мире, и без всей этой сектантской наркоты. Так и не научился играть на гитаре, не покорял вершин, не покатался на велосипеде, не написал песню, не засунул лампочку в рот, не съел разом килограмм мороженного, не завел собаку, так никогда и не был счастлив, так никого и не полюбил. В детстве любил маму, но это ж не то, потом казалось, что люблю Сашку, но ему же не скажешь. Сашка друг, как бы он на меня посмотрел. Да и не адекватно это как-то. А потом Сашка кончился, а я больше никогда и никого. И уже не очень-то сам понимаю, было ли все то, что я чувствовал, или я придумал всю эту хуеву дружбу навсегда, что бы собственный эгоизм оправдать.
Если там где-то есть добрый Бог и загробная жизнь, то скоро я их всех увижу. Смогу, наконец, сказать им все, что так давно хотелось, и что не успел, боялся, не мог. Это у меня, пожалуй, бред начался от потери крови, но надо же чем-то занять последние минуты жизни. Метроном моего сердца звучит глухо и неубедительно. Мне совсем чуть-чуть осталось. Циферблаты столпились вокруг, грозят мне стрелками, смеются тоненько тик-тик-тик.
Если и правда есть там загробный мир, я бы многое мог сказать тем, кто встретит меня там. Здравствуй, мама,- сказал бы я, - я вырос уродом и умер, как урод, я хотел быть хорошим мальчиком, мама, ловить рыбу в Сашкином пруду, учиться рисовать и стать математиком, когда вырасту. Я вырос и стал уродом, прости меня, мама, так вышло. Здравствуй отец, - сказал бы я, - я научился воевать за своих, как ты хотел, я научился убивать, как ты хотел, я умер в бою, ты так хотел? Я ненавижу тебя, отец, за то, что ты сломал мне жизнь. Я всегда хотел, что бы ты гордился мной, я ношу твои часы не снимая, и я ненавижу тебя. Здравствуй, Косяк, - сказал бы я, - Здравствуй, Ласка, Карман, Актер, я немного задержался, но, поверьте, я очень скучал все эти два года.
Здравствуй, Стриж, - сказал бы я, - я до сих пор не понял, как я там без тебя. Я так и не научился быть сильным, так и не научился в одиночку. Здравствуй Стриж, прости, что заставил тебя ждать. Я каждую блядскую ночь жалел, что не умею падать с крыш.
Я, кажется, совсем поехал головой, потому что уже искренне надеюсь, что там есть этот хуев загробный мир. Больше мне, в сущности, не на что надеяться. Я считаю последние щелчки метронома моего сердца: раз. два.. три.. четыре... пять.... шесть..... семь

@темы: Проза, -Первый выпуск-, [Волна], [Косяк], [Актер], [Звездочка], [Капитан], [Карман]

---

а между тем...

[Debbby]

...у кого-то на Изнанке идет снег.

@темы: Арт, [Шалфей], -Четвертый выпуск-

---

Немного упоротости.

[хищная Птица]

Предысторию рассказывать долго, но в одной из заявок была еда. В процессе написания количество персонажей сильно увеличилось, как и размер текста.
Идея не моя и взята из другого фандома и другого фанфика.

Пьеса в двух действиях и одном холодильнике.
Традиционно ни на что не претендую, никого не обижаю.
Персонажи для нежелающих играть в угадайку отдельным списком снизу.
Предупреждения: неграфический фудпрон, мат, упоротость.

читать дальше?

Сметана: Свекла, давай устроим борщ, у меня тут свободная кастрюля неподалеку есть.
Свекла: Борщ – это любовь.
Картофель: А нас с Помидором возьмете?
Томат: Я не Помидор, я Томат.
Картофель: Ты всегда будешь Помидором в моем сердце.
Сметана: Да хоть Морковь, приходите все!
Морковь *многозначительно молчит*
Сельдерей: Зеленый перец пидорас.
Зеленый перец: Я хочу обратно на грядку.
Сельдерей: Не, чувак, ты слишком чмошный для этого.
Зеленый Перец *уныло вздыхает.*
Сельдерей: И к тому же пидорас.
Зеленый перец *бледнеет, краснеет и превращается в Перчик Чили.*
Перчик Чили: Не ждали?
Топинамбур: Перчик, а что ты делаешь сегодня вечером?
Холодец с майонезом: Я запутался, ты пидорас, или дендрофил?
Топинамбур: Я Топинамбур.
Холодец с Майонезом: Гадость какая... Мне кажется, я испортился.
Сельдерей: Я отведу тебя туда, где все будет хорошо, и с тебя, наконец, смоет этот майонез.
Холодец с Майонезом: Правда?
Сельдерей: Надеюсь.
*Сельдерей берет Холодца с майонезом и куда-то уводит.*
Топинамбур: Так что с сегодняшним вечером, Перчик? Только ты и я в тесном ящике для овощей?
Перчик Чили: Эмм, прости, чувак, но мы слишком разные... Я Жгучая приправа, а ты.. Эмм.. Кто-нибудь знает, что такое Топинамбур?
Карп: Это мой лучший гарнир навсегда! Правда, Топинамбур?
Топинамбур: Будем считать, что так.. Все лучше, чем дендрофил.
Карп: Ты же пойдешь со мной к реке, она рядом с Огородом.
Топинамбур: Конечно.
Сельдерей*незаметно возвращаясь*: Огород сожрет твою душу.
Овощ: Как вы доберетесь до огорода, вы же еда? а впрочем, похуй, я овощ.
Медовый пончик: Огорода не существует.
Сельдерей: Я вяну.
Сыр: Но на огороде ты сразу зазеленеешь.
Сельдерей: Огорода не существует, я вяну, и это не смешно.
*Сельдерей методично пиздит Сыр, все остальные, молча, аплодируют.*
Карп: Нет! Огород существует, зуб даю.
Все: Да пожалуй, что существует.
Пончик с медом: А круто я вас наебал?
Все: Ненавидим тебя отвратительная выпечка, ты, кажется, испортился.
Пончик с медом: а Сельдерей слабак и нетрадиционное меньшинство.
Сельдерей *бледнеет и уходит в ящик для овощей*
Картофель *несколько раз падает на Пончик.*
Пончик *слабо*: кажется, я испортился.*Превращается в мед и плесень.*
Карп: Так вот Огород.
Сельдерей *вылезая из ящика*: да-да, сожрет ваши души.
Овощ: Наличие огорода не отменяет того, что вы просто еда. Впрочем, мне все еще похуй. Я овощ.
Запеченное Крылышко: Мне кажется с Овощем что-то не так. Надо спасти его.
Зеленый перец: Я слышал, что в морозилке есть фарш, сделаем из него Голубец?
Овощ: Вы еда...
*Зеленый перец и Крылышко, противореча здравому смыслу и законам гравитации, добираются до морозилки и фаршируют Овощ.*

Овощ: Ву-ху, я Голубец.
Все: Да нам похуй.
Карп: Так вот Огород. Топинамбур, пошли!
Топинамбур: окей, окей, только не бей меня хвостом... Морковь, прощай, я любил тебя, как сестру. Перец... А Перчик Чили больше не придет?
Зеленый перец: Нет.
Топинамбур: Жааааль...
Морковь *многозначительно молчит*
*Карп и Топинамбур, противореча законам здравого смысла и гравитации, выпрыгивают в окно и движутся в сторону огорода.


Действие 2.
Голубец: Крылышко, что ты делаешь сегодня вечером?
Запеченное Крылышко: Исчезаю из вашей памяти.
Голубец: только не из моей.
Запеченное Крылышко: Ну и дурак.
Свекла: Сельдерей, пойдем, выкопаем с огорода Лук, он там гниет.
*Свекла и Сельдерей уходят*
Масло: Эй, Сыр, а ты когда-нибудь катался в масле?
Сыр: Что?
Масло: Иди ко мне, говорю, покатаемся.
Зеленый Перец: Мне кажется, я ничего не хочу об этом знать.
Сыр: ооо, Масло, ты такое скользкое..
Запеченное крылышко: Эй, прекратите, это вы меня забудете, а я-то нет!!
Топинамбур *возвращаясь*: А я свечку пришел подержать. И кажется вовремя...
Голубец: Я не могу на это смотреть, Крылышко, ты еще не передумала насчет вечера?
Запеченное крылышко: После того, что я только что видела - никогда.
Топинамбур: Овощ, ты извращенец.
Голубец: Я Голубец!
Топинамбур: да мне похуй.
*Свекла и Сельдерей триумфально возвращаются вместе с Луком*
Лук: Я пришел назад.
Все: да нам похуй.
Сельдерей: Я так счастлив, что ты пришел.
Морковь *Многозначительно молчит*
Сыр: А я в Масле покатался.
Сельдерей: Вот ты долбоеб...
Морковь: Ну, всем теперь об этом расскажи.
Все: Огосподи. Говорящая Морковь.
Морковь *многозначительно молчит*
Сметана: Что-то ночь никак не кончается... Так темно...
Лук: Конечно, темно. Мы же в холодильнике. Здесь всегда темно, когда дверь закрыта.
Сметана: И холодно...
Запеченное Крылышко: А давайте рассказывать сказки.
Голубец: А давайте спать.
Свекла: Смотрите, рассвет!
Лук: Или просто у кого-то ночной дожор.
Все: Мегера Ивановна?!
Мегера Ивановна *просыпаясь в своей постели*: Огосподи. Приснится же такое. Пора завязывать с этой диетой, в холодильнике одни овощи и пончик этот протухший. Пойду, что ли борща сварю.

Список персонажей

Война - Красный перчик Чили
Раскол - зеленый перец
Шалфей - Сельдерей
Мелкий - Карп
Удильщик - Овощ
Сорока - Запеченное крылышко
Паразит - Холодец с майонезом
Анчар - Медовый Пончик
Пацифист - Топинамбур
Жираф - Сыр
Тишина - Масло
Вий - Лук
Шкура - Картофель
Шаман - Свекла
Радуга - Сметана
Другой - Томат
Щука - Морковь

@темы: Проза, Юмор, [Жираф], [Мелкий], [Паразит], [Удильщик], [Шалфей], [Вий], [Лишний], [Шкура], [Сорока], [Шаман], [Радуга], [Раскол], -Четвертый выпуск-, [Пацифист], [Анчар], [Щука], [Тишина], [Мегера]