Когда все закончится

[какой-то мудак]

Ну что тут можно сказать в качестве вступления? Это последний текст по Дому. Для кого-то, наверное, завершение цикла игр, для меня - завершение эпохи в жизни и целого мира.


- Короче, там только до тупика доехать можно. Тупик... ну, ты не пропустишь. Там дорога в гору упирается. Хотели туннель продолбить, да что-то передумали, то ли денег не хватило, то ли еще какая херня...

Давно дело было.

Давно дело было. В общем, надо тебе туда ехать. Попутку поймать не надейся, туда не ездит никто. Ты в ближайшей деревне... как, бишь, ее? Чащоба что ли? Или Бурелом? Лесное что-то... Ты там денег дай кому-нибудь из местных, чтоб довезли. И не скупись, туда добираться - та еще радость!.. Дорога разбитая, вся в ямах, не ремонтируют... Да потому что нахер это никому не нужно - к тупикам твоим кататься! Не резон ее ремонтировать, заброшенная она! Ну вот, до тупика доедешь, а дальше пешком только. Гору обойдешь - и на восток. Да там уже сориентируешься, там ветер морем пахнет. А как до моря доберешься, там уж сам смотри. Я-то, вообще, там не был ни разу. Говорят, его издалека видно... Слушай, а тебя за каким хреном туда понесло-то? Что там делать-то будешь?
Знаток окрестностей, согласившийся объяснить дорогу, - мужик лет пятидесяти и при том явно сильно выпивающий. Хотя здесь все такие. Здесь вроде как нельзя иначе. Глушь. Максимальная удаленность от цивилизации. В таких местах ты или пьешь, или на стенку лезешь от тоски. Все, кому повезло, уже давно перебрались в города побольше, а оставшиеся спасаются, как могут. Раньше все по-другому было, если верить слухам. Милый провинциальный городок промышленного значения. В горах руду добывали, в полях пшеницу сеяли. Здесь была своя школа, больница, сталелитейный завод, обеспечивавший большую часть населения рабочими местами. А потом завод закрыли, и городок опустел. Заброшенный, как и дорога до тупика. Как и - иначе ведь быть не может - финальная точка этого путешествия.
Мужик, объясняющий дорогу, затягивается папиросой и, выпустив в лицо путнику на удивление приятно пахнущий дым, повторяет последний вопрос:
- Ты оглох, что ли? Что там делать будешь, говорю?
Путник не знает, что ответить. Он и сам бы хотел понять, что будет делать, когда доберется. Не объяснять же мужику, что вся эта поездка не имеет какой-то конкретной цели. Да и неконкретной, пожалуй, тоже. Он просто уверен, что должен туда попасть.
- Мне туда нужно, - отвечает он, - Это вроде как связь с прошлым.
- Давнее у тебя прошлое, видать, - Мужик усмехается и сплевывает на обочину. - Ты как обратно поедешь, зайди хоть, расскажи, что там сейчас творится. Ну все, трогается шофер твой. Бывай. Легкой дороги.
Поблагодарив доброго человека, путник залезает в неизвестно как не разваливающуюся на ходу машину, которая уже клокочет мотором и выпускает дым из трубы. На заднем сидении две тетки, груженые какими-то мешками и сумками. Водитель - по здешним меркам молодой совсем парень лет тридцати. Они едут в соседнюю деревню навещать родственников. Путнику очень повезло, что ехать они решили именно сегодня и что в машине для него нашлось место, а то неизвестно, сколько бы еще пришлось ждать попутку.
Едут долго. Тетки угощают путника яблоками и черешней и настойчиво предлагают выдать ему фруктов с собой в дорогу. Теток возмущает, что он такой худенький, поэтому ему скармливают третий пирожок. Пытаются и водителя накормить, но тот отнекивается, кричит, что он, вообще-то, за рулем и ему нужно за дорогой следить, а то на ней после дождя рытвин, как у бляди мандавошек, и иногда отпивает из небольшой железной фляги. Тетки рассказывают о здешних местах, о том, какая тут красота неописуемая, дикая природа и целебный воздух. Водитель до конца выкручивает колесико громкости у старенькой магнитолы. Про путника то совсем забывают, увлекшить своими семейными ссорами, то вдруг набрасываются с расспросами, пытаясь наперебой выяснить, зачем его понесло к этим развалинам.
На забрызганном грязью дорожном указателе надпись: "Ельник". У последнего оплота цивилизации на границе с морем действительно лесное название, хотя никаких елок поблизости не наблюдается. Тетки сердечно прощаются с путником, все-таки всучив ему напоследок кулек с гостинцами, водитель указывает на дом своего знакомого ельниковца с машиной, который может согласиться подвезти путника дальше, и с выражением вселенской тоски направляется вслед за родственницами к покосившемуся домику, почти поглощенному разросшимся садом.
Ступеньки безбожно скрипят под его шагами, оповещая всю деревню о том, что путник поднимается на крыльцо своего возможного водителя. Стучит в дверь пару раз, ждет. В доме подозрительная тишина, путник начинает оглядываться по сторонам, раздумывая, кого бы еще можно попросить отвезти его к тупику, когда дверь, наконец, открывается. Мужчина, стоящий на пороге, пару секунд разглядывает путника, а тот, в свою очередь, смотрит на него. Лет сорок пять, может, чуть больше, приятное лицо, умные глаза, очки в тонкой золотистой оправе, аккуратно подстриженная русая борода, почти не тронутая сединой. Нетипичная внешность для жителя деревни на краю мира. В подобных местах такие интеллигенты или быстро мимикрируют под коренных обитателей, или не задерживаются надолго, спеша вернуться в более подходящую для себя обстановку.
- Добрый день, вы что-то хотели? - Мужчина, наконец, разрывает затянувшуюся паузу, заставляя путника устыдиться того, что не он сделал это первым.
- Здравствуйте. Мне посоветовали обратиться к вам, сказали, что у вас есть машина, и вы могли бы мне помочь. Мне нужно попасть в одно место... к тупику. Я готов заплатить сколько потребуется.
На насколько секунд на лице мужчины застывает выражение крайнего удивления. Путник к такому уже успел привыкнуть: в этих краях все, кому он говорил о цели своего путешествия, удивлялись. Впрочем, хозяин дома со скрипучими ступеньками быстро берет себя в руки, и недоумение на его лице сменяется сдержанным интересом.
- К тупику? Пожалуй, я мог бы. Только... Вам, надеюсь, не очень срочно? Скоро вечер, здесь в это время года темнеет быстро, а дорогу после недавнего дождя совсем размыло. Мы могли бы выехать утром. Переночуете у меня, а завтра поедем.
Мужчина говорит так, словно просит прощения за невозможность выехать прямо сейчас, заражая и путника своим чувством вины. Ну еще бы! Приходит на ночь глядя к постороннему человеку, наверняка, отрывая того от домашних дел, затем прямо с порога, не утруждая себя излишней вежливостью, озвучивает свои намерения и обещает денег "сколько потребуется". Покупает фактически. Переобщался с местными: тем на вежливость плевать, зато вот возможность подзаработать у них всегда вызывает воодушевление. Путнику сначала было неприятно сталкиваться с такой манерой вести дела, но рано или поздно ко всему привыкаешь. Если долго путешествовать по этим местам, то можно и совсем разучиться разговаривать с нормальными людьми.
- Простите... - начинает путник, но так и не уточняет, за что решил извиниться. - Конечно, мне не срочно. И я был бы вам очень благодарен, если бы вы позволили переночевать у себя.
Мужчина улыбается и делает шаг в сторону от двери, приглашая путника войти.
Изнутри дом выглядит гораздо лучше, чем снаружи. С крошечной террасы проход ведет в просторную, светлую комнату. Идеальная чистота. Деревянная мебель. Вышитые салфетки на столе. И картины. Они заполняют почти все стены, с первого же мгновения приковывая внимание входящего в дом. Масло и карандаш. Горы и города. Всполохи огня, похожие на извивающихся в танце людей, люди, поднявшие головы к небу, похожие на тянущиеся к солнцу цветы. Лес и море.
- Нравится? - тихо спрашивает хозяин дома, и путник только кивает в ответ, не отрывая взгляда от картин.
А темнеет здесь и правда быстро. Путник, казалось бы, только и успел, что скинуть с плеч рюкзак в отведенной ему для ночлега комнате, помочь хозяину накрыть на стол и отхлебнуть из чашки в горошек горячего чая с привкусом хвои и аниса, как за окнами разлились сумерки и настало время зажигать в доме свет.
- Я не местный, это вы правильно догадались, - рассказывает мужчина, - но живу здесь уже давно. Лет восемь назад сюда приехал, кажется. Тоже, как и вы, до тупика добирался... и дальше. Я художник. Раньше по всей стране ездил, слушал рассказы, собирал легенды и мифы, а потом рисовал. За каждой из них, - мужчина указывает взглядом на картины, - стоит своя история. Бывает, знаете, услышишь что-то, а потом забыть никак не можешь. Как будто зерно, упавшее в плодородную почву твоих мыслей: сначала крошечный росточек дает, а потом крепнет, становится все выше, выше, нуждается в солнце, в свежем воздухе, и вот уже ему не хватает места в тебе. Он гораздо больше, чем то, что ты способен в себя вместить. И вот тогда просто невозможно не рисовать. Мне это ощущение всегда нравилось - взращивать легенду внутри себя, а потом выпускать ее в картину. Я и сюда за сказкой приехал. Очень красивая она, эта сказка, за такой можно и на край света. Ну а потом так вышло, что я встретил здесь, в Ельнике, женщину. И понял, что, на самом-то деле, мне, кроме нее, ничего не нужно. К ней тянуло сильнее, чем ко всем легендам мира, вместе взятым. Мы счастливо прожили пять лет, а потом... ее не стало. Я мог бы, конечно, после этого уехать отсюда, снова собирать истории и рисовать, но во мне будто выгорело что-то. На выжженой земле уже ничего не вырастет. Вот так я тут и оказался. А вы расскажете, что вас привело?
- Расскажу, - отвечает путник и делает паузу, чтобы собраться с мыслями. Но снова, как и много раз уже с самого начала этого путешествия, мысли разбегаются. Тут не то, что вслух, а даже про себя не получается заговорить о несбыточных надеждах и давно упущенных шансах, которые проходят свозь пальцы, и ловить их без толку, но зачем-то все равно пытаешься...
Художник улыбается:
- Если не хотите, я не стану настаивать.
- Дело не в этом, - путник, всегда легко управлявшийся со словами, теперь спотыкается на каждом из них. - Об этом очень сложно говорить. А понимать еще сложнее. Вот вы сказали, что приехали сюда за сказкой... Я, кажется, тоже. Только я в этой сказке когда-то был одним из героев. Просто сказка однажды закончилась, а я остался. И теперь я пытаюсь догнать ее или хотя бы найти ее следы, чтобы увидеть собственными глазами, что опоздал. Чтобы отпустить ее, наконец.
Пока путник говорит, он смотрит на дно собственной чашки, а когда вновь поднимает взгляд на художника, то видит восторженное, какое-то почти болезненное возбуждение в его глазах. Как будто ветер сдул толстый слой пепла с почти потухших углей, заставляя их вспыхнуть вновь.
- Вы были там, правда? Правда же? Вы видели свет в нем?! - восклицает художник и привстает со стула, подаваясь к путнику, словно хочет сгрести его в охапку и вытрясти слово за словом всю историю.
Я был там всегда. Это единственная правда, которую должно говорить и которой должно существовать.
- Нет, - отвечает путник, - нет, вы ошиблись. Я там не был.
Художник медленно опускается обратно на стул.
Они едут уже несколько часов, и небо хмурится с самого утра. У художника очень хорошая по здешним меркам машина. Пожалуй, даже слишком хорошая для таких дорог. После окончания вечернего разговора, когда путник, сославшись на усталость, ушел спать, оставив хозяина в крайне подавленном и печальном настроении, у путника почти не оставалось надежд на то, что поездка пройдет в теплой и непринужденной атмосфере. Однако утром, деликатно постучавшись в отведенную для гостя комнату, чтобы сообщить, что можно ехать, художник снова был приветлив и дружелюбен. И до крайности вежлив. За прошедшие в дороге часы художник ни словом не обмолвился о вчерашнем разговоре и более не пытался спровоцировать путника на откровенность. За это путнику тоже было стыдно. Почему бы, в конце концов, не рассказать этому милому человеку о том, как все было на самом деле? Ведь видно же, как для него это важно - почти так же, как и для самого путника. И он совершенно точно сумеет понять и поверить. Путник не может говорить. У него нет нужных слов.
Зато на любые другие темы они общаются охотно и с большим интересом. Путник рассказывает о городах, в которых успел побывать, добираясь до Ельника, и застрявший в глуши художник удивляется тому, как изменился мир за прошедшие восемь лет. Сам он говорит о своей старой жизни, проходившей в постоянных поездках, и о своих картинах. И совсем чуть-чуть - о своей жене. Потом они пересказывают друг другу сказки, и путник снова видит свет в глазах художника, такой же, как вечером, но уже более тусклый, когда ему удается вспомнить истории, которых художник еще никогда не слышал. И путник старательно ищет в дебрях памяти как можно больше сказок этой и той стороны, словно откупаясь за ту, одну-единственную, нерассказанную сказку.
После окончания очередной истории, когда оба ненадолго замолкают, художник, окинув путника беглым взглядом, осторожно говорит:
- Вы извините, если это будет бестактно. Просто весь день не могу перестать думать об этом. Я смотрю на вас и никак не могу понять, сколько вам лет. Вчера, когда я открыл вам дверь, мне показалось, что на моем пороге стоит совсем юный мальчик. Потом, когда мы сидели за столом, я подумал, что вы, пожалуй, мой ровестник или даже старше. А теперь вы выглядите лет на двадцать, - художник снова всматривается в лицо путника, улыбается и быстро закончивает, - Еще раз извините, и можете, конечно, не отвечать, но я был бы очень рад раскрытию этого секрета.
Путник прячет ответную улыбку в сером дыму, и, выставив руку с тлеющей сигаретой в окно, под мелкий, колючик дождик, рисует ее кончиком непонятные узоры в воздухе.
- Не стоит извиняться, - отвечает путник. - Да и не секрет это вовсе. Мне двадцать семь... приблизительно. А то, что выгляжу так... здесь ведь многие странно выглядят.
- Вы же не отсюда, да? Я имею в виду, совсем не отсюда?
Капля падает точно на огонек сигареты и тушит ее. Путник выбрасывает окурок за окно и, провожая его взглядом, едва слышно говорит:
- Я, кажется, ниоткуда.
А за поворотом дороги уже появляется темная громада горы, в которой нет и никогда не будет тоннеля. Разбитая, истерзанная ямами и трещинами, дорога приводит в тупик.
- Приехали, - сообщает художник.
Путник открывает дверь, обходит машину и, наклонившись к окну со стороны водителя, как-то неловко протягивает деньги. Художник колеблется, словно не может решить, брать или не брать, а потом так же неловко забирает смятые бумажки и быстро прячет их в карман.
- Спасибо вам. За все, - путнику нестерпимо хочется добавить еще что-то, пересилить себя и рассказать свою историю, пожелать счастья, пожалеть о том, что они не встретятся больше, но он разворачивается и делает шаг прочь от машины, а художник спрашивает его в спину:
- Вы же не вернетесь?
И путник отвечает:
- Надеюсь, что нет.

Степь спереди и сзади, степь замыкает его в кольцо, степи нет конца и края. Разве может в мире быть хоть что-то другое? Что-то кроме зеленой безбрежности? Когда она окутывает со всех сторон, когда гул городов давно оставлен за спиной, так легко представить, что это и есть все, из чего состоит мир. Одинокий путник кажется такой же неотъемлимой частью пейзажа, как высокая трава и вылинявшее небо над головой. Он вдыхает пропахший близким морем ветер напополам с сигаретным дымом, осторожно гладит ласкающиеся к рукам зеленые колоски. Он почти у цели. Теперь можно не спешить. Теперь можно сполна насладиться последней из своих дорог.
Небо решило отдохнуть от затянувшихся дождей и позволить посветить солнцу. Путнику жарко, он снимает рубашку и скидывает ее в траву. Подумав, там же оставляет и рюкзак. Нестерпимо хочется, дойдя до моря, окунуться в воду. Путнику кажется, что сейчас там обязательно должны быть легкие волны, и, если отплыть подальше, лечь на спину и смотреть вверх, они будут укачивать его, шептать, успокаивать, смывать с него усталость и дорожную пыль. Путник улыбается, предвкушая момент. Он обязательно сделает так. Обязательно - сразу же после того, как достигнет цели.
Солнце клонится к закату, когда на горизонте встает черная стена деревьев, углом врезающаяся в синюю бесконечность воды. Уже близко. Совсем недолго осталось.

Там, где три мира: Лес, степь и море - сходятся в одной точке, стоит высокая башня. Камни выщерблены ветрами, часть стены обвалилась, дверь висит на одной петле, открывая любопытствующему взгляду темное, пустое помещение. Внутри пыль и никому не нужные вещи. На вершине башни разбитый фонарь. Старое, давно высохшее дерево тычет костлявой веткой в стенной пролом.
Путник знал, он с самого начала знал, что будет так. Он был уверен, что едет к руинам, ему не раз говорили это те, у кого он спрашивал дорогу, он видел разрушенный маяк на последней картине художника, он не питал никаких иллюзий. И все равно он стоит на пороге, держась одной рукой за скрипящую дверь, и не находит в себе сил зайти внутрь. Поднять упавший стул, провести пальцами по пыльному столу, пройти по лестнице наверх, убедиться, что все так, что все на самом деле. Найти среди хлама грязного плюшевого зайца. Задеть носком ботинка валяющийся на полу бубенчик и слушать, как он со звоном откатится к стене. Расправить путаницу изгрызенных дождями и ветром перьев у привязанного к дереву ловца снов. Принюхаться к трубочному табаку в замшевом кисете и ощутить только запах пыли. Руины. Пустота. Здесь нечего делать, не зря все так удивлялись, когда он говорил, что направляется к маяку. Столько лет прошло... Никто и помнит, когда маяк в последний раз указывал путь.
Так и не шагнув в башню, путник садится на землю, прислонившись спиной к нагретой солнцем стене. Биться головой о безмолвные камни? Просить прощения? Плакать? Изнанку мира считали волшебным местом только маленькие дети в Доме, которого нет. Вырастая, дети уясняли, что волшебства нет и здесь. Потерянное время не вернется, как бы сильно ты ни молил об этом. Потерянное время не вернется к тому, кто прекрасно знал, что именно он теряет. Путник закуривает, смотрит, как море перетекает в небо, бессознательно гладит пальцами шероховатую, теплую, будто живую, стену и прокручивает в голове только один вопрос. Он и вслух бы его шептал, кричал, писал на стенах собственной кровью, если бы имел хоть ничтожную надежду на то, что ему ответят.
Что мне теперь делать?

"Что мне теперь делать?" - я спросил у него. Не помню даже, вслух ли или вопрос так легко читался в моем беспомощном взгляде. Он улыбнулся мне самой счастливой из улыбок, обнял, поцеловал куда-то между щекой и губами и ответил: "Я не знаю". На него даже обижаться не получалось. Он был так рад наконец-то не знать.
А потом они уходили. Не последними даже. Кто-то из выпускников еще прощался, гулял по коридорам, трогал стены, как будто бы и не понимал, что это больше не Дом. А они просто уходили. Не оборачиваясь. Он держал ее за руку, не вел, а просто держал, она даже шла чуть впереди. Хотела, наверное, лишний раз показать ему, что сама решила. Пожалуй, я был рад за них. За девочку, прошедшую через Лес, за мальчика, прошедшего через Дом. Я только не знал, что мне теперь делать.
Сорока ушла еще ночью, вместе с Котом. Не только с ним, на самом деле, там еще толпа народу собралась. Я представил, как обрадуется Вий, если они всей этой дружной компанией ввалятся в коммуну. Сорока так нетипично для Герды рыдала на моей груди, прощалась, предлагала пойти с ними. Я, если честно, ей завидовал: ей было, куда идти. Я попросил передавать там всем привет.
Виктор сказал странную штуку. Раз уж я все равно оставался, то почему бы мне не побыть за него? В этих стенах еще на пару десятков или, может быть, сотен лет. Чтобы все кривые-косые-горбатые дети будущего тоже могли хоть одним глазком взглянуть на сказку. Я решил, что не настолько альтруист. И что не стану проходить путь, о котором заранее знаю, куда он может привести. Виктор с улыбкой признался, что не очень-то и надеялся на мое согласие.
Они уходили. Лес пошире раскрыл пасть, жадно глотая последних жертвенных агнцев с этого алтаря. Призывно распахнула объятия Изнанка, маня такой же, но не такой жизнью. Наружность с готовностью подбирала самых неудачливых... или самых сильных духом - это уж как посмотреть. Сколько раз уже такое со мной было? О, как хорошо я понял Виктора за эти годы! Больно смотреть, как все, бывшие почти близкими, почти родными, почти своими уходят, а ты снова и снова остаешься. Про Дом они хотя бы вспоминали в своей новой жизни. Обо мне они забывали, едва переступая порог. Можно было кричать, оскорблять их последними словами, провоцировать, подъебывать, бить в морду, разводить на секс, рассказывать правду о них или о себе - а потом выйти за дверь, войти заново и увидеть их спокойные, благодушные, ни о чем не помнящие лица. Я так много раз рассказывал случайным и не очень людям свою историю, что уже сбился со счета. Все не верили до тех пор, пока я не упоминал какие-то факты, которые узнал от них же самих, увидел случайно, услышал, как сказку об истории Дома. Тогда верили, удивлялись, засыпали вопросами. Тогда я выходил за дверь. И заходил снова. Глупое развлечение, но раз уж других нет... Глупее было признаваться Вию в любви. Или отпускать расистские шуточки по поводу Пятницы. Или трахаться с Королевой. Но самым глупым было стоять и смотреть, как они уходят. Я редко оставался на выпускную ночь.
В том, последнем утре сошлись воедино все времена, все круги. Мне некуда было сбегать, и я не знал, что мне теперь делать. Проводив Виктора, кивнув на прощание Апостолу, простившись с Сантой, я подошел к двери своей уже неоднократно бывшей спальни, и, сжав в отчего-то дрожащих пальцах ключ, попросил: "Я хочу туда, где я должен быть".
Это было пепелище. На обуглившихся стенах уже нельзя было прочесть ни одной надписи. Сгоревшие перекрытия грозились обрушиться. Крыши почти не осталось, подняв голову, я увидел серое небо. Учебное крыло выгорело почти дотла. По останкам лестницы я понял, что стою в фойе у центрального входа. Это было уже не важно. Было холодно. В моей руке не было ключа.
Почему здесь? Это не то, что должно быть. Это не мое время, мой Дом не сгорел. Не надо было никаких издевающихся голосов из черных стен, призраков прошлого - я и сам мог отлично себе ответить: свое время ты упустил. От своего Дома ты отказался.
Чем бы ни была зола под моими ногами: мебелью, книгами, в спешке выпускных сборов забытой кем-то гитарой, связкой никому теперь не нужных амулетов - это было не важно. Зола была золой. Я долго блуждал по тому, что осталось от Дома, искал Лес там, где его больше не было. Поздно, уже все поздно. На обгоревших балках толстым слоем легла пыль - Дом сгорел очень давно, если после ухода Виктора здесь и оставалась какая-то магия, то теперь было безвозвратно, неумолимо поздно. Наверное, я плакал, не знаю, глаза щипало. Я молился безмолвному Дому, просил о последнем, маленьком, ничтожном чуде для маленького, ничтожного человечка, который так любил все эти стены, лестницы, комнаты. Так любил, как никого и никогда больше не получалось. Так любил, что не смог никуда уйти.
Я просто лежал, свернувшись, на полу, в золе, уйтав идти, искать, я просил: пожалуйста, дай мне еще один шанс, последний, где угодно, только не здесь, не сейчас, не так, хоть на пять минут, только пусть все закончится не так, пожалуйста. Ты же всегда был добр ко мне. Ты любил меня, разве я не заслужил еще одного, последнего пути? Прошу тебя, Дом, Лес, Бог - кто бы ты ни был - услышь меня, дай мне еще один шанс, я не хочу, чтобы всего заканчивалось вот так, оно не должно так закончиться, пожалуйста!..

Путник сидит на земле, прислонившись к нагретой солнцем стене, забытая сигарета дотлела почти до фильтра, он закрыл глаза и уже ничего не ждет. Тихий перезвон колокольчиков - это насмешка ветра, ласковый смех звучит только в его голове. Путник открывает глаза, когда на его плечо ложится рука. Склонившаяся над ним девушка улыбается глазами, губами. Она говорит:
- А мы уже заждались.
У нее светлые волосы, пахнущие весной и морем, длинное платье, тонкие запястья, маленький ловец снов на груди. Из-за ее спины выскакивает и тут же бросается путнику на шею мальчик лет десяти:
- Ты пришел!
Из двери маяка выходит высокий темноволосый мужчина в красной рубашке и молча улыбается путнику.
Их много, они продолжают приходить. От моря бежит, спотыкаясь на крутом склоне, паренек в тельняшке, за ним следует мужчина с тонкими чертами лица и немного грустным взглядом, а за их спинами чернеет на фоне неба силуэт большого корабля. Из леса выходит человек в широкополой шляпе и с посохом. Из-за дерева появляется длинноволосый юноша, стряхивая с себя кору и листья. Девушка, похожая на птицу, выглядывает из окна. Аккуратно поставив фонарь на землю, рядом с путником садится существо в белых одеждах и снимает повязку с глаз. Девочка лет шестнадцати спешит к маяку со стороны Изнанки, висящая на шее шестеренка подпрыгивает в такт шагам и блестит на солнце. Идущий по той же дороге чуть в отдалении человек в джинсовой жилетке затягивается сигаретой и выдыхает вверх струйку сиреневого дыма. С ним рядом идут, держась за руки, мужчина и женщина. Раздвигая тростью высокую траву перед собой, к маяку подходит человек, одетый в черное и спрятавший глаза под плотной тканью. Вышедший из двери белоснежный юноша сонно трет глаза и сдержанно кивает путнику.
Собравшиеся здороваются друг с другом, обнимают путника, жмут ему руку, заходят в маяк или остаются на улице, переговариваются между собой, смеются, курят, поют, достают откуда-то карты и усаживаются играть, выносят из маяка стол и размещают его во дворе, ставят на стол еду и разномастные бутылки с напитками, наливают себе, наливают кому-то, передают из рук в руки чашки и стаканы, любуются кораблем, повязывают ленты на дерево. Людей так много, что кажется, будто их еще больше. Будто бы среди них те, кого здесь вовсе не может быть. У самого Леса на большом, выступающем из земли корне устроился светловолосый гитарист, его песню слушает крупный мужчина в черной водолазке, обнимающий хрупкую девушку в очках. Возле стола принюхивается к содержимому бутылок парень с серыми волосами и хитрым взглядом. Девушка в юбке до пят садится на стул, а ее спутник опускается рядом с ней прямо на землю, не боясь испачкать идеально отглаженных брюк. Веселый темноглазый юноша вовсеуслышанье заявляет, что на этом банкете он будет барменом. Девушка, откидывающая с лица длинные рыжие волосы, кричит всем, чтобы собирались за стол. Девочка в разноцветных одеждах смеется и протягивает конфету человеку в темных очках, окутавшемуся кальянным дымом. Где-то на кромке Леса стоит, подрагивая невесомым призраком в вечерних сумерках, девушка с черными глазами, в ее волосах звенят колокольчики.

Они будут гулять всю ночь, празднуя долгожданную встречу, счастливое возвращение, бесконечно-долгую и безусловно-светлую жизнь, и когда уже утром большая часть празднующих уляжется спать, Странник останется у затухающего костра с самыми близкими и любимыми из людей, осознавая, что теперь он, наконец, именно там, где должен быть.

Художник впервые за последние годы возьмет в руку карандаш и, склонившись над листом, нарисует человека в сером плаще, уходящего по извилистой дороге в сторону неба. Закончив рисунок, он соберет немногие нужные вещи и уедет из Ельника.

На развалинах сгоревшего здания, бывшего когда-то интернатом для детей-инвалидов, найдут труп неизвестного мужчины без документов. Или не найдут.

@темы: Проза, -Четвертый выпуск-, -Пятый выпуск-