Я могу стать кем захочу! Инфа 100%, мне картоха сказала!
ну и сюда до кучи кину.
миди, 12,5 тыс. слов. упоминаются все.
ворнинг: пафос, пиздострадания, высокий рейтинг, мат, гомоебля, намеки на педофилию
СейчасСейчас
По коридору меня ведет Сэр. Я, не отрываясь, смотрю в его спину и еле держусь, чтобы не начать судорожно цепляться за стену, за воспитателя, за всех встречных, скользящих по мне безразличными взглядами, потому что ноги у меня подгибаются от страха.
Так глупо, уговариваю я себя, ведь сам же мечтал вырваться из Могильника, просиживал дни напролет, прилипнув к окну в палате, глядя во двор, на всех этих прекрасных, далеких людей, так хотел быть тоже с ними, одним из них, а вот сейчас, когда тебя наконец-то впервые выпустили из твоей белой клетки, трясешься так, как будто ты новичок, только попавший в Дом. Уговоры не помогают. И то долгое время, что я провел, не покидая Могильника, уже не кажется достаточно веским доказательством моей причастности к Дому, того, что я – плоть от плоти его.
Сэр говорит мне что-то, но я слишком увлечен своими страхами, и потому пропускаю все мимо ушей.
- Что? – переспрашиваю, поднимая на воспитателя перепуганный взгляд.
Сэр со вздохом отвечает:
- Я говорю, пришли. Тут живет твоя стая.
Мы останавливаемся перед исписанной дверью, Сэр толкает ее и входит внутрь, успев на ходу легко потрепать меня по волосам. Я скольжу за ним в дверной проем, таящий все мои мечты и желания, еле дыша от переполняющего ощущения паники.
Когда я впервые вижу его, мне не плохо, не грустно, не страшно. Мне вообще никак. За всю свою жизнь я успел увидеть много таких вот безликих серых домов, куда меня точно так же привозили и оставляли там на долгие месяцы. Этот Дом был ничуть не лучше и не хуже других. А если бы мне даже сказали, что в этот раз месяцы растянутся в годы, я все равно не придал бы этому значения. Когда тебе семь лет, ты еще не умеешь мыслить такими категориями.
«Сейчас» - это не точка на координатной плоскости. Это самоощущение. Нечто очень абстрактное и предательски субъективное.
Где находится ваше сейчас? Мое, например, решило отобрать у Белки лавры шлюхи и побродить между свершившимися моментами, поросшими паутиной ностальгии. Это как рассматривать старый фотоальбом, когда дни, законсервированные в потрескавшихся по краям бумажных прямоугольниках, вдруг оживают и, кажется, можно даже услышать звуки этих дней и уловить их запахи.
Мы с Длинным вдвоем в спальне, что случается крайне редко. Обычно помимо законных обитателей этого скромного жилища, здесь ошивается еще пара-тройка гостей, которых я уже устал разгонять. Я отвык от тишины в собственной спальне и успел по ней соскучиться.
Удильщик ушел куда-то по своим глубоководным делам. Паразита вообще редко можно застать в месте его обитания. Длинный вытянулся на кровати с книжкой. Я старательно курю в форточку, уже понимая, что старания мои бесплодны – облако табачного дыма, висящее в комнате, по плотности уже почти сравнялось с лесным туманом. Не понимаю, как мои дорогие состайники выживают в этой никотиновой завесе. Я вот точно не стану здесь спать сегодня, чтобы не проснуться завтра с невыносимой головной болью. Значит, придется или не спать, или не здесь. И первый вариант меня пока более чем устраивает.
Когда мы заходим в комнату, я понимаю, что там, в коридоре, за надежной спиной воспитателя, - это была еще не паника. Паника – это когда ты стоишь посреди комнаты, и хищные глаза всех ее обитателей обращены на тебя.
Сэр отходит на шаг в сторону, лишая меня последней опоры, оставляя один на один с этими взглядами, и мне разреветься хочется от отчаяния. Я почему-то до последнего надеялся, что Сэр приведет меня в комнату и, положив руку мне на плечо, скажет что-то вроде: «Этого мальчика не нужно обижать, он уже давно не новичок».
Вместо этого воспитатель говорит замершим в ожидании детям Дома:
- Вот, привел вам нового состайника, знакомьтесь. Хотя вы все его уже, конечно, знаете, - и, повернувшись ко мне, добавляет, - Я зайду за тобой вечером.
Когда Сэр выходит, я чувствую, как вокруг меня сгущается воздух. Их не так много в комнате: человек пять мальчишек и еще пара девчонок, но мне они видятся кровожадной толпой, готовой броситься на посмевшего вторгнуться на их территорию чужака.
- А вот и свежее мясо, - говорит ухмыляющийся темноволосый мальчишка, и еще несколько смешков вторят ему.
- Что-то не кажется он слишком свежим, - неуверенно возражает невысокий блондин, сидящий на краю кровати рядом с прислоненными к тумбочке костылями.
Комната вздрагивает от дружного смеха, и говоривший, смутившись, добавляет:
- В смысле, от него новичком совсем не пахнет.
- Пахнет, не пахнет – какая разница! – продолжает первый, - Мы ж его не нюхать будем, - и вполне однозначно демонстрирует мне маленький костлявый кулак.
- А папа сказал, что мы его знаем, - подает голос колясник, обнимающий плюшевую сову.
- Откуда, интересно, мы должны знать новичка? – удивляется одна из девочек.
Темноволосый заводила продолжает:
-Не знаем мы никаких новичков! Вот сейчас и познакомимся!
Мое сердце замирает и проваливается куда-то вниз, и, сделав глубокий вдох, как перед прыжком в воду, я, наконец, заговариваю:
- Я не новичок, - и сам тот час смущаюсь из-за полузадушенного писка, который вдруг заменил мне голос.
- Как это не новичок? – начавший было вставать приверженец радикальных методов знакомства плюхается обратно на кровать.
- Я тут уже два года живу, - заявляю я, изо всех сил заставляя свой голос звучать убедительно.
- Где? Мы тебя никогда не видели.
- Да врет он все.
- А вдруг не врет?
- Врет, конечно! Я тут всех знаю, а его впервые вижу.
- Нет, не врет! От него Лесом пахнет, а не Наружностью!
- Чшшш!!!
- Где это ты два года жил? В подвале что ли?
- В Могильнике, - отвечаю я, и в комнате повисает тишина.
- Так ты что… ты – Призрак Могильника? – мой несостоявшийся мучитель все-таки встает и подходит ко мне, и у меня все внутри успевает сжаться в ожидании удара, но мальчик легко тыкает меня в плечо, широко улыбается и, повернувшись к стае, сообщает:
- Ребята, он настоящий!
И тогда все срываются со своих мест и окружают меня.
- Привет, Призрак!
- Мы про тебя так много слышали.
- А я знала, что он настоящий.
- И я тоже знал! Я его вообще узнал сразу!
- Призрак, а как тебя из Могильника отпустили?
- А ты теперь навсегда к нам, Призрак?
Я хочу возразить, что на самом деле меня зовут не Призрак, а Шалфей, меня так Ласточка покрестила, но мои робкие возражения захлебываются в гуле радостных голосов. И мне остается только влиться в общее веселье, в шумную людскую массу, в мою стаю и до самого вечера слушать легенды о Призраке Могильника – обо мне – и рассказы о других обитателях Дома, и все новости за последние пару лет. Когда Сэр приходит, чтобы отвести меня обратно, я чуть не плачу, потому что не хочу уходить в пустую палату от своих новых друзей, но они обещают меня навещать, а Сэр обещает, что скоро я снова смогу прийти к ним, и я иду в Могильник, преисполненный счастья, спеша как можно скорее рассказать Ласточке о жизни за пределами нашей стерильной клетки.
Каждый шаг дается с трудом. Я шатаюсь от стены к стене. Разноцветье надписей бьет в глаза. Под моими ногами прорастает трава. Попадающиеся навстречу люди молча обходят меня. Или не молча. Я не слышу их. Пауки хотели накачать меня успокоительными и оставить в Могильнике. Я сказал, что мне это не надо. Или послал их на хуй. Или еще куда-то послал. Я не помню, что именно я говорил Паукам, и как я вообще мог что-то им говорить.
Сегодня утром я покрасился в первый раз. Давно уже собирался, но пришлось ждать, пока из Наружности «прилетит» краска. Цвет обещал быть фиолетовым, но на моих волосах получился каким-то малиновым. Результат удивил, но, конечно, не расстроил. Все лучше, чем было.
Я не мог дождаться конца обеда, чтобы наконец-то пойти показаться Ласточке. Я не был у нее уже почти неделю, и мне было безумно стыдно из-за этого.
Это все было утром. Сейчас я иду на негнущихся ногах, мечтая только об одном – доползти до спальни и упасть на кровать, чтобы никогда больше не вставать с нее. Пол бугрится, заставляя спотыкаться на каждом шагу. Цепкие ветки деревьев петлями затягиваются на шее, мешают дышать. В глазах темнота и клочья тумана. Или туман не в глазах? Или это я растворяюсь в «не здесь»?
Паучиха Мария встретила меня на полдороге к ее палате. Когда она сказала мне, я кричал. Кричал, упав на пол, обхватив руками голову – закрыться, спрятаться, не видеть, никогда не узнавать о случившемся. Я не плакал, я только кричал. Так громко, что меня слышал весь Дом, так долго, что сорвал голос, но продолжал хрипеть, до боли зажмурив глаза, сжав кулаки. Внутри горело так, что пора было хватать скальпель и резать грудь, чтобы достать из себя огонь, пока он не выжег меня полностью, чтобы больше не чувствовать это. Чтобы ничего никогда больше не чувствовать.
Я иду по коридору, а мир плывет перед моими глазами. Во рту соль, во рту пересохшее море. То ли появились, наконец, запоздавшие слезы, то ли я прокусил руку до крови, когда зажимал себе рот, чтобы задушить срывающийся крик, от которого у меня самого уже заложило уши. Впереди маячит знакомая дверь спальни, я вскидываю на нее невидящий взгляд и понимаю, что не дойду. На последние шаги не осталось сил, сейчас я упаду прямо здесь, посреди коридора, и сквозь меня будет расти лесная трава.
Я правда падаю, не пытаясь удержаться на ногах, падаю в искрящуюся болью темноту. Падаю в сильные руки, которые так легко подхватывают меня и тащат к недостижимо далекой спальне.
Я поднимаю глаза на Жирафа, кое-как склеив его лицо из размытых пятен, составляющих мой мир, и говорю беззвучно, так, чтобы только он услышал:
- Она умерла.
Я и сам не знаю, как я решился на это. Видимо, надеялся, что всегда смогу передумать в последний момент. Надеялся, когда, заливаясь краской стыда, рассказывал Жирафу, что никак не могу выкинуть из головы тот случай. Надеялся, когда с образцово-показательными сомнениями поддавался на его уговоры попробовать самому. Даже когда мы шли к вечно пустующему учительскому туалету, я все еще на что-то надеялся.
Сейчас я стою, вжавшись спиной в кафельную стену и закрыв глаза. Надеяться больше не на что. Надо или делать, или не делать.
Я приоткрываю один глаз и умоляюще смотрю на Жирафа. Ну давай же, скажи мне, что я ненормальный, и ты не собираешься участвовать в этом моем сумасшествии. Жираф молчит и даже не двигается, создавая иллюзию своего отсутствия здесь.
Очень медленно я расстегиваю ремень. Расстегиваю пуговицу и молнию на джинсах. Скольжу рукой внутрь, под широкую резинку трусов, с удивлением обнаруживая, что у меня, оказывается, стоит.
Я зажмуриваю глаза так плотно, что голова начинает болеть. Кажется, я никогда еще в жизни так не унижался: дрочить в туалете на глазах у лучшего друга. Молодец, Шалфей, просто красавчик, отличная была идея. Я представляю себе ситуацию со стороны, представляю себя с рукой в трусах и Жирафа, каменным изваянием застывшего напротив. И романтический антураж туалетных кабинок вокруг.
Не знаю уж, о чем там думает Жираф, наверное, не стоит мне знать об этом, а я вот думаю о том, что вряд ли когда-то возбуждался сильнее. Вернее, всего один раз – однажды ночью в Могильнике, когда я впервые осознал со смесью ужаса и восторга, что и ко мне можно так прикасаться. Что ко мне вообще можно прикасаться.
Я сильнее сжимаю руку, двигаю ей вниз и вверх и едва не шиплю сквозь стиснутые зубы: каким же надо быть идиотом, чтобы забыть снять перчатку? Если вы никогда не пытались подрочить в перчатках перед, вы не сможете понять степень моего смятения. Снимать перчатку сейчас было бы глупо – это означало бы, что раньше у меня настолько отшибло мозги, что я не подумал о столь очевидной вещи. Продолжать как есть – не слишком приятно.
Да к черту приятности – решаю я, лучше уж помучиться пару минут, чем выставить себя еще большим придурком.
Я пытаюсь расслабиться, представить, что я здесь действительно один, подавить муки совести и подумать о чем-то хорошем. Например, о том, что Жираф сейчас подойдет, развернет меня к себе спиной, нагнет раком, и я кончу сразу же, как только он одни резким движением вставит мне. Или он заставит меня опуститься на колени, чтобы я отсосал у него. Или…
У меня действительно получается абстрагироваться от окружающей реальности и даже начать получать удовольствие от процесса, не смотря на перчатку, когда по тихим шагам я догадываюсь, что Жираф идет ко мне. Я даже не успеваю открыть глаза…
Подушка мокрая от слез. Я кусаю костяшки пальцев, чтобы не рыдать в голос.
Почти три месяца в заточении. В клетке с белыми стенами, кроватью и тумбочкой. Это не просто больница – я догадался почти сразу. Медсестра, которая часто приносит мне еду, однажды сказала: «Дом».
Дом… это такое место, где тебе хорошо, где ты нужен, где тебя любят. У меня его никогда не было. Если это место – Дом, то точно не для меня. Может быть, для тех, кто выходит курить на крыльцо соседнего корпуса. Для тех, в чьих окнах по ночам горит свет. Для тех, кто иногда смеется где-то за закрытой дверью моей палаты, звонко раскалывая тишину.
У другой медсестры я сам однажды спросил, что это за место. Она помолчала немного, а потом ответила, что это интернат для особенных детей.
Когда я смотрю на них из окна, я вижу, какие они особенные. Я вижу их коляски и костыли, пустые штанины и рукава, горбы и опухоли. Не все такие, конечно. Не по всем сразу можно определить их особенность. По мне тоже нельзя. Раньше я мог подолгу смотреть в зеркало, пытаясь понять, что со мной не так. Я понял только, что зеркала мне врут. Они говорят, что я нормальный, но я давно уже им не верю. Я с пяти лет знаю свой диагноз.
За окном ночь и идет снег, а я лежу, уткнувшись лицом в подушку, и пытаюсь плакать как можно тише.
Днем приезжала мама, и я спросил, когда она заберет меня отсюда. А она ничего не ответила, и я еле сдержался, чтобы не разреветься прямо при ней. Я давно уже понял, что мама и папа не любят меня, но я даже представить не мог, что они сдадут меня в такое страшное место с белыми стенами, на которые больно смотреть. В место, которое притворяется, что оно – Дом.
Я задыхаюсь от слез и не могу не скулить сквозь сжатые зубы. Я думаю о людях, живущих за стенами моей палаты. О неправильных людях, которые нашли здесь свой Дом, и о неправильном мне, у которого, кажется, вообще не может быть Дома. Разве можно назвать так тесную клетку с кроватью и тумбочкой и целым миром за окном? Миром, в который мне нельзя попасть. Я думаю о том, о чем не могу перестать думать с тех пор, как я понял, что отличаюсь от своего брата и его друзей, от детей из телевизора и книг. Я просто думаю: за что? Почему это мне? В чем я виноват? В чем же я так сильно виноват, что не могу быть не только таким, как мой брат, но и таким, как остальные «особенные» отсюда? У них ведь у всех что-то есть. Друзья. Возможность выйти на улицу. Дом. Почему мне ничего этого нельзя?
Я слышу, как в ушах стучит кровь, я до боли сжимаю кулаки и кусаю собственную руку. От рыданий кружится голова.
Господи, бабушка говорила мне, что ты есть, что ты добрый, живешь на небе и любишь всех людей. Господи, почему ты не любишь меня? Что, ну что во мне такого плохого, Господи? Сейчас, как и много раз раньше, мне хочется только одного – чтобы меня не было. Вообще никогда и нигде не было. Зачем я такой нужен? Господи, пусть меня не будет. Я хочу то ли кричать, громко, во весь голос, не думая о том, что ко мне сбегутся все медсестры и доктора, бить в стены, ломать пальцы… То ли умереть.
Темнота наваливается сверху непосильной тяжестью. Тишина закладывает уши. Я, кажется, больше не плачу. Я вообще, кажется, больше ничего. Не вижу, не слышу, не чувствую. Меня нет здесь.
Ты правда добрый, да? Ты меня услышал? Это вот так бывает, когда умираешь?
То, на чем я лежу, тверже, чем матрас в моей палате. И мокрой подушки под щекой больше нет. И пахнет землей. А еще здесь светлее, это заметно даже сквозь сомкнутые веки.
Когда я открываю глаза, я вижу дорогу. Столбы с проводами, сухую траву на обочинах. Раньше я видел такое только из окон машины, когда папа вез меня в какую-нибудь новую клинику. Я никогда по-настоящему не был в таком месте.
Я сажусь и осматриваюсь, но, кроме дороги, здесь ничего почти нет. Тогда я осматриваю себя и вижу, что на мне серый плащ с капюшоном и покрытые пылью сапоги. Когда я встаю, земля оказывается непривычно далеко.
Я не знаю, куда ведет эта дорога, но мне хочется идти по ней. Просто идти вперед. И я иду.
Скоро меня догоняет тихий звон. Я оборачиваюсь и вижу девушку с большими черными глазами и длинными волосами, в которые вплетены ленты и колокольчики, звенящие при каждом ее движении. Подол ее платья тоже весь в дорожной пыли. Девушка улыбается мне и говорит:
- Привет. Ты кто? Я тебя тут раньше никогда не видела.
- Не знаю, - отвечаю я, и мой голос звучит совсем не так, как я привык слышать, - Мне кажется, что я умер.
А она смеется, и смех ее тоже как колокольчик:
- Глупый! Ты не умер, ты просто прыгнул!
Если смотреть на прошлое с позиции настоящего, то неизбежно придется столкнуться с домысливанием ситуации, с окрашиванием ее в другие тона, с чем-то забытым и чем-то нафантазированным. Если смотреть на прошлое с высоты сегодняшнего дня, то какие-то важные детали обязательно сотрутся расстоянием, разделяющим эти две точки временной оси. Это как нюхать духи с цветочным ароматом: вроде и запах тот же, что и у летнего луга, а все равно чувствуется фальшь. Это как сидеть у самой кромки воды и не входить в море.
Поэтому я считаю, что самая лучшая позиция для рассматривания собственной жизни – это позиция «сейчас». Я дублирую свое сейчас, множу, растягиваю в бесконечную цепочку, где каждое звено – прожитый момент, и почти достоверная иллюзия того, что в любом из этих моментов можно задержаться еще, еще, остаться там навсегда, помогает легче дышать в никотиновом чаду тихой спальни.
Такой маленький уютный мирок: подоконник, открытая форточка, читающий Длинный, Удильщик и Паразит, которые скоро, наверно, вернутся. Такой потрясающе уютный мирок, что можно забыться и поверить в большой и добрый Дом за стенами моей комнаты; в ласково шуршащий листвой над ухом Лес; в то, что из бывшей трефовой спальни в любой момент может выйти улыбающийся Шаман, который никогда никого не просил сталкивать себя с лестницы; в то, что вожачество Красного монстра Вия до сих пор является важнейшей из моих проблем. В то, что я могу пойти в Могильник и навестить Ласточку. В то, что Жираф по-прежнему не считает меня предателем. В то, что у Зрителя еще есть его душа.
Я бросаю окурок, дотлевший до фильтра, в холод улицы, сползаю с подоконника и выхожу из спальни.
- Шалфей, - зовет меня в спину Длинный.
Но я делаю вид, что не услышал.
- Я буду дамой в кринолине.
- В чем?
- Ну… в платье таком красивом. А ты, ты будешь джентльменом во фраке. И с усами. Хотя нет, тебе усы не пойдут. Ты же не хочешь усы?
- Да я и фрак не хочу, - хмыкаю я.
Ласточка расстраивается и опускает взгляд, но тут же какая-то новая идея озаряет ее лицо, и она радостно предлагает:
- Ну давай тогда ты будешь дамой, а я буду джентльменом! Мне и усы пойдут, вот!
С очень серьезным видом она прикладывает к верхней губе прядь своих длинных волос. Я оценивающе рассматриваю ее, качаю головой, не удовлетворившись увиденным и, не выдержав, смеюсь. Она тоже смеется и бросает в меня подушкой. Перехватив снаряд на полпути к своему лицу, я возвращаю его обратно, и завязывается подушечный бой.
- Тихо, а ну-ка, тихо, - с напускной строгостью говорит из приоткрытой двери пришедшая на шум паучиха Мария, но мягкая улыбка на ее полном, добродушном лице свидетельствует о том, что она вовсе не злится на нас за нарушение дисциплины, - Ночь на дворе, а вы тут шумите. Тише, хомячки, а то по палатам разгоню!
Когда Мария выходит, мы с Ласточкой переглядываемся и снова не можем сдержать смех, правда, на этот раз старательно прячем его в ладони.
Пауки называют нас с Ласточкой хомячками, считая, что нас можно выпускать гулять только в стеклянных шарах, как всяких мелких пушистых грызунов. Только шары в нашем случае обязательно должны быть стерильными и герметичными, чтобы туда не проникли никакие микробы.
- Давай лучше я буду капитаном пиратского корабля, а ты – женщиной, которая ждет меня в порту? – продолжаю я нашу вечную игру.
- Нееет, - подумав, отвечает Ласточка, - Ты же долго плавать будешь, а я что, все время тебя ждать должна?
- А ты не только жди, ты еще что-нибудь делай, - я замолкаю, прикидывая, чем могла бы заниматься подружка пирата, пока он разоряет вражеские корабли, а потом радостно восклицаю, - Придумал! Ты можешь быть хозяйкой трактира, туда будут приходить пираты и всякие контрабандисты, чтобы пить ром на награбленные деньги, а ты будешь прятать их от солдат короля и слушать истории об их странствиях.
Ласточка хмурится, обдумывая эту идею, а потом отрицательно качает головой, и я выдаю козырь, который приберегал на самый крайний случай:
- Будь тогда тоже пираткой! Если хочешь, я возьму тебя к себе в команду. Я не верю во всякие глупости, что женщины на корабле – к беде… Или у тебя может быть свой корабль, и мы вместе будем бороздить моря и искать сокровища! Представляешь? Целое огромное море, и мы вдвоем на кораблях с ослепительно белыми парусами, совсем как на картинке в той книжке, помнишь? И мы будем самыми известными пиратами всех морей, наша слава будет идти впереди нас… Ласточка? – я прерываю свою пламенную речь, когда замечаю, что моя подруга совсем меня не слушает. Сидит, опустив голову, и думает о чем-то своем.
Когда я зову ее, Ласточка поднимает на меня мечтательный взгляд:
- Давай лучше будет двумя лебедями? Будем лететь высоко в небе, вместе, только вдвоем, выбирать с высоты те места, которые нам понравятся, и останавливаться там на отдых, а потом лететь дальше. Куда угодно, куда мы сами захотим, и так – всегда. Вечно.
Я вижу в ее глазах, полуприкрытых пушистыми ресницами, отражение неба и исчезающие вдали силуэты двух белоснежных птиц.
- А почему именно лебедями? – не отрывая завороженного взгляда от глаз Ласточки, спрашиваю я.
Она улыбается очень грустной улыбкой и отвечает:
- Потому что лебеди выбирают себе пару один раз и на всю жизнь, ты не знал? И если вдруг с один из них что-то случится, если в него выстрелит охотник, например, и убьет, то второй сложит крылья и разобьется об землю, потому что поймет, что не может жить без своей пары, - Ласточка снова опускает голову и добавляет чуть слышно, - Я бы сложила крылья.
Я молчу. Долго. Не зная, что сказать, не в силах подобрать слов, не понимая даже, надо ли мне говорить что-то. Ждет ли она моего ответа?
Из-под полуопущенных ресниц я смотрю на прозрачные крылья за ее спиной. На ленты и колокольчики, которые вплел в ее волосы Лес. Ласточка замечает мой взгляд и встряхивает головой, и я слышу тихий мелодичный перезвон бубенцов, которые есть «не здесь».
- А давай ты будешь поэтом, а я буду твоей музой? – с улыбкой говорит она. Просто она. Без колокольчиков, крыльев и улетающих лебедей в глазах.
- Лучше уж рыцарем и его дамой сердца, - отвечаю я.
Ласточка смеется:
- И кем же ты хочешь быть? Рыцарем или дамой?
В мире ночь. В Могильнике тишина. Мы с Ласточкой продолжаем нашу любимую игру в непрожитые жизни.
Я усмехаюсь, опустив руки в карманы и склонив голову набок, и всем своим видом демонстрирую, что в жизни еще не слышал более идиотской фразы. Я смотрю на Жирафа с тем самым самовлюбленно-насмешливым выражением, появление которого на своем лице я давно уже довел до автоматизма. Сердце пропускает удары один за одним.
Все началось с простого спора на желание, скрепленного торжественным рукопожатием на глазах у всего Кофейника. Как выяснилось минуту назад, я тогда еще плохо представлял, какие именно желания водятся в тихом омуте моего старого друга.
Я стою в абсолютно расслабленной позе с непроницаемо спокойным видом, лихорадочно соображая, какую стоит выдать реакцию. Соображать, честно говоря, сложно. Все мысли, которые я усилием воли направляю в нужную сторону, рано или поздно все равно устремляются к грядущим последствиям моего проигрыша.
Отказываться нельзя. Отказаться – это значит выставить себя трусом, не способным сдержать свое слово. Отказаться нельзя еще и по тем причинам, о которых сейчас думать не следует, чтобы не распрощаться окончательно с остатками здравомыслия.
Соглашаться страшно. О нет, я боюсь вовсе не бурной фантазии Жирафа, получившей, наконец, возможность воплотиться в жизнь. Я боюсь себя и своей реакции на эти фантазии.
Соглашаться все равно придется, потому что выбора у меня, в общем-то, нет. А вовсе не потому, что в противном случае я никогда не прощу себе этот упущенный шанс. Но сделать это нужно так, чтобы не вызвать у Жирафа подозрений своей безоговорочной готовностью, а значит, просто ответить «Ок, приступай» - не вариант. Но и долго ломаться нельзя тоже, я же, в конце концов, не трепетная девственница, чтобы заливаться краской от подобных предложений.
Мысли бегают по кругу и не приводят никуда, а пауза все затягивается и затягивается, и дальше молчать под пристальным взглядом Жирафа уже просто невозможно.
- Насколько жестко? – Говорю я просто для того, чтобы хоть что-то сказать. Голос едва заметно дрожит. Хорошо, что мой друг этого не слышит.
- На много, - зная Жирафа, сложно было предположить, что он ответит по-другому.
- И когда же ты хочешь это сделать? – снова задаю совершенно бессмысленный вопрос.
Когда Жираф сказал, что у него есть ко мне разговор, и повел меня на чердак, я сразу понял, что говорить мы будем не долго. Жираф многозначительно обводит взглядом окружающую обстановку и отвечает:
- Сейчас.
Голова слегка кружится. Кровь отливает на хер. Как ни странно, в буквальном смысле. Вот это совсем плохо. Такая наглядная демонстрация моей радостной готовности ко всему выдаст меня лучшего самого подробнейшего экскурса в увлекательный мир моих эротических фантазий.
- Жираф, ты действительно считаешь, что это лучшее из того, что от меня можно получить? – Я облокачиваюсь на подоконник, прижимаюсь горячей спиной к холодному стеклу, надеясь, что это поможет остудить заодно и мысли, беспорядочно роящиеся в голове.
- Да или нет? – В отличие от меня, Жираф, кажется, не настроен вести светскую беседу. А жаль.
У меня внутри все сжимается от страха и предвкушения. Я старательно, в мельчайших деталях представляю себе Паразита, откусывающего голову свежепойманной крысе, лишь бы только у меня не встал прямо сейчас.
Набрав в легкие побольше воздуха, я отвечаю:
- Ладно. Если ты так этого хочешь, я весь твой.
Я усмехаюсь и развожу руки в приглашающем жесте. Жираф продолжает сверлить меня своим взглядом, весящим по меньшей мере килограмм триста.
- Повернись спиной, - говорит он.
От его слов у меня начинают дрожать ноги. Я открываю рот, чтобы выдать какую-нибудь тупую и совершенно неуместную шутку о своем огорчении по поводу отсутствия предварительных ласк, но понимаю, что уже не в состоянии контролировать ни голос, ни выражение лица. Повернуться спиной – это отличная идея. Просто блестящая. Это значит, что больше не придется ни смотреть, ни разговаривать. Это значит, что больше вообще ничего не придется, теперь все будет делать он.
Я молча повинуюсь Жирафу.
В этом мире слишком много белого. Стены ослепляют. Постель кажется обжигающе холодной. На улице зима, белоснежный снег изменил очертания двора, спрятал суть, впитал в себя и не отпустит до весны. Из разбитого окна льется белый свет. Белый пол усыпан осколками, они искрятся на свету, как лед, как хрусталь. Я сам весь в белом. Весь белый, сливаюсь со стенами. Свет зимнего утра проходит сквозь меня, мне кажется, если я обернусь, я не увижу собственной тени, грязно-серым пятном оскверняющей монохромность пола.
Первая капля срывается вниз. Я тяжело дышу. Боль помогла успокоиться, заставила истерику отступить. Я дрожу – от холода, наверно, - стоя босяком на полу у разбитого окна. Вторая капля. Я опускаю взгляд и рассматриваю красные капли на белом полу. Третья. Кривой треугольник, красные точки вершин, слишком много цвета от трех маленьких капель в просторной комнате, наполненной белизной. Я протягиваю руку – белая кожа, синие вены, красные мазки на костяшках и искорки битого стекла – и беру осколок с подоконника. Острый. Я проверяю это пальцем, и на пол летит еще одна капля. Я поднимаю осколок и смотрю через него на свет. Чистый, не считая моих красных отпечатков. Такой чистый. Слишком.
Переступаю с ноги на ноги, ловя слабые всплески боли в босых ступнях, слушая хруст стеклянной крошки.
Это не первое разбитое стекло. Было еще одно, в него я кинул стаканом. Сейчас стакана под рукой не оказалось. Прошлой зимой меня поймали на том, что я пил с ладони подтаявший снег, который собрал с карниза. С тех пор на окнах моей палаты стоят решетки. Это не помогло. Слишком большое расстояние между прутьями, легко просунуть руку. Легко замахнуться и ударить кулаком по стеклу. Смотреть, как по нему расходятся трещины, как прозрачный водопад и грохотом летит вниз.
Я сжимаю руку. Очень медленно, чтобы прочувствовать каждый миллиметр, на который острый осколок уходит под кожу, внутрь, глубже. И красные капли падают на пол уже не по одной. Это почти уже красный ручей, красное озеро на полу, пожирающее белизну Могильника. Это хорошо. Это правильно. Убитая чистота – это правильно. Боль – это правильно. Боль – это значит, что я живу, что я не превратился еще окончательно в бесплотного призрака. Это дает надежду, что однажды Могильник отпустит меня. Красное на белом – это правильно. Только так и нужно бороться с мертвой чистотой.
Я сильнее сжимаю руку.
- Петер! – Кричит от двери прибежавшая на шум паучиха. – Ты что делаешь? Ах!..
Стекло хрустит под ее туфлями. Она прижимает ладонь ко рту, который так и остался открытым после последнего ее возгласа, когда она заметила мое красное озеро. Она смотрит на мою руку, на яркость цвета, вытекающую из сжатого кулака.
Очень осторожно, как к лесному зверьку, которого не хочешь спугнуть, она тянется ко мне и разжимает мои пальцы.
Ярко-красный осколок разбивается об пол.
Жизнь, состоящая из отдельных моментов. Из ярких кадров, запечатленных в памяти, как цветные пятна, блуждающие по внутренней стороне век, если посмотреть на свет, а потом закрыть глаза. Жизнь – сплошная череда сейчас. Больших и маленьких. Значимых и не очень. Счастливых и болезненных. В любой момент можно достать одно из них, стряхнуть пыль вместе с прожитыми днями, разделяющими то и это сейчас, стряхнуть накопленный опыт, полученные знания, того себя, каким ты успел стать. Снова быть тем, кем был когда-то незабвенно давно.
Это можно представлять по-разному. Лестницей, ведущей в подвал – на каждой ступеньке можно остановиться передохнуть. Лодкой, которую несет течением – река петляет, спокойная гладь сменяется опасными порогами. Книгой – открывай любую страницу и читай, как все было. Как ни представляй, результат один – жизнь становится бесконечной, потому что кроме одного конкретного, четко определенного временными рамками, момента, в твоем распоряжении оказывается еще бесчисленное множество других. Жизнь ложится перед тобой, как карта мира, можно наугад ткнуть пальцем в какую-нибудь точку и с головой погрузиться в любое из сейчас. И ночь последней осени может стать солнечным днем осени первой, или душным летним вечером, или белоснежным утром зимы. И в остывающем, почти уже холодной голове снова будут страх, и боль, и любовь, и все то, чего скоро уже не будет совсем.
Я выхожу в темноту коридора, кажущуюся непроглядной после мягкого полумрака освещенной ночником спальни. Не нужно давать глазам привыкнуть, вслепую здесь способен передвигаться не только Удильщик. Мы все знаем Дом до мельчайшей трещинки в стене, как и Дом знает нас до самых потаенных мыслей.
Впереди на полу лежит прямоугольник света – в окно на Перекрестке светит фонарь. Сзади молчат спальни Черных. Там Чума в который раз пережевывает свое горе, там творит волшебство из подручных материалов Мелкий, там мечтает о Лесе Пацифист. В комнатах Черных особая атмосфера. Там намного теплее, чем у нас. И сами они теплее, мягче… младше. «Клуб фанатов Шамана». Можно сколько угодно шутить над их преданностью вожаку, над их потерянностью после его полета вниз, над их неорганизованностью и отсутствием всего того, что делает стаю стаей. Можно сколько угодно усмехаться и повторять «секта имени святого Шамана», но нельзя не признавать одного маленького факта – он смог дать им то, что нес в себе подобно внутреннему свету. Он дал им любовь. Каждому по искорке от своего жаркого огня. Из Красных никому такой ценности не досталось. Не знаю, кто из моей стаи это осознает. Я вот например, осознаю. И завидую.
О своих думать не так приятно, как о Черных. У нас с Красными гораздо эффективнее получалось любить друг друга, когда мое место в стае было не так высоко. Вожак – отличная мишень. Вожак наверху, легко целиться. Раньше я был в тени, и острию общественного недовольства было не так легко впиться мне под ребра. Теперь – вот он я, открыт ненависти состайников. Радуга ушла в Наружность сразу после Самой Длинной. Ходят слухи, что Счастливчик подумывает о смене стаи. Шкура снова воспылал в мой адрес праведным гневом, как будто и не было затишья после пропажи Вия. Только в родной спальне хорошо. Там Удильщик, которому одинаково плевать на любые смены власти, Длинный, который еще при Терроре считал своим Вожаком меня, и Паразит – единственный из стаи, кому я способен доверять. Из целой стаи доверять одному Паразиту… Интересно, товарищ Чекист, вы по-прежнему считаете, что я могу быть хорошим вожаком?
Я спускаюсь вниз и прохожу мимо Кофейника. Там, как всегда, голоса и сладкий дым кальяна.
- Шалфей, зайдешь? – доносится из приоткрытой двери приветливый голос заметившей меня Холодрыги.
Я останавливаюсь в дверях и смотрю на хозяйку Кофейника. Рядом с ней Лишний обыгрывает Шкуру в карты, Книжница что-то тихо вещает Вавилону, Удильщик вдыхает кальянный дым. А у нее темные волосы и улыбающиеся глаза, и она так мучительно похожа на ту, другую, которой давно уже нет, что мне снова хочется сбежать куда-нибудь подальше и ни за что не оставаться с ней наедине.
- Я сейчас немножко занят, позже зайду, - говорю я Холодрыге и, не дождавшись ее ответа, иду дальше.
- Здравствуй, Зритель.
- Здравствуй, Странник.
Обычное начало обычного разговора. Я смотрю на лежащее передо мной существо, уже не пытаясь найти что-то знакомое в чертах почти человеческого лица.
- Отличная сегодня ночь, правда, Странник? Воздух по-особенному пахнет.
Я глубоко вдыхаю запах древесной коры и прелой листвы, запах распускающихся ночных цветов и ягодного сока, запах тревоги, исходящий от мелких зверьков, прячущихся от хищника, и запах силы, исходящий от самого Зрителя. Запах жизни, тайны, ночи с легкой примесью чего-то неуловимого, что никогда не дано будет понять человеку, быть он хоть трижды Ходоком.
Я глубоко вдыхая этот запах и отвечаю:
- Воздух пахнет Лесом, как и всегда.
- Воздух пахнет будущим, - возражает Зритель, - скоро что-то должно случиться.
- Здесь? – Уточняю я. – Или… там?
- Здесь или там. Или в тебе. Или во мне. – Зритель улыбается, неотрывно глядя на меня, ложится поудобнее, опускает голову на тяжелые лапы и укладывает рядом ядовитое жало хвоста.
И я понимаю, о чем он говорит. Я понимаю, что он смог почувствовать это даже раньше, чем я смог решиться.
- Ты прав, Зритель. Скоро что-то случится.
- Здесь или там? – Его улыбка – почти усмешка. Почти оскал.
- Сначала там, - отвечаю я, - Потом здесь.
- И что же это будет, Странник? – Ему неинтересен мой ответ. Ему неинтересен наш разговор. Наверняка он давно уже понял, что я ничем не смогу убить скуку, которой его окутал Лес. Уютное, как подстилка из густого мха, как темно-бурая с зеленоватым отливом львиная шкура, как непроницаемая маска лица, покрывало скуки.
- Я знаю только то, что будет там, Зритель. Что будет здесь – мне не известно.
- Расскажи, что будет там, - с напором говорит он.
И, удивившись этому напору, я спрашиваю:
- Зачем тебе это знать? Ты ведь уже не там.
Он снова никак не реагирует на мои слова о прошлом. Он говорит мне:
- Если сломать ветку, больно будет всему дереву.
- Это не будет больно, - я качаю головой.
- Ты сам себе не веришь, Странник. Почему ты сомневаешься?
Он смотрит в меня. Хотел бы я знать, что он видит во мне.
- Потому что я никогда раньше не убивал, - тихо отвечаю я.
- Кого ты собираешься убить, Странник? – Все тот же нечеловечески ровный голос. Вздрагивает кончик хвоста.
Скорпион может ужалить самого себя. Интересно, а Зритель? Я бы никогда не решился это спросить.
- Не я. Не убить. Но это только оправдания, не слушай меня, Зритель.
- Кого же мне еще здесь слушать? – Он улыбается. Мне каждый раз так больно видеть его улыбку. Как разбивать кулак об бетонный пол.
Это было недавно. Он просил меня отпустить его. Последовать совету Чужого. Тогда на какую-то секунду мне показалось, что желтые глаза стали голубыми, что я снова его вижу, что передо мной не Зритель, а тот, кем он был раньше, пока Лес еще не поглотил его. Я не смог отпустить.
Никогда не смогу.
Я поднимаюсь с земли, отряхивая плащ от пожелтевших хвойных иголок.
- Тогда просто не слушай меня сейчас, - отвечаю я, - Сейчас мне лучше молчать.
Я оборачиваюсь и вижу тропу там, где еще мгновение назад была непроходимая чаща. Дороги Леса сами ложатся мне под ноги. Эта дорога приведет к Дому.
- Осторожнее, Странник. Не нужно играть с Лесом. Из своих игр он всегда выходит победителем, - говорит мне в спину Зритель.
И в его голосе мне слышатся отголоски совсем других ночей. И запах Леса становится стерильно-лекарственной вонью Могильника. И огромный лев за моей спиной становится человеком. Тем самым, которого я…
Я так боюсь поверить в это и ошибиться, что, не оглядываясь, иду прочь.
В Доме другие стены, другие стаи, другие люди, а здесь ничего не меняется. Та же болезненная чистота, пропитывающий насквозь запах дезинфекции, режущий глаза свет. То же лезущее иглами под кожу ощущение собственной слабости, бессилия, неполноценности. В Доме ты можешь быть кем угодно: Вожаком или его серым кардиналом, героем или предателем, спасителем или убийцей, первым или последним. Там ты – человек. Здесь ты – инвалид.
Если об этом не думать, посещения Могильника, в принципе не приносят особого дискомфорта. Только не думать об этом не получается. Каждый раз, приходя сюда для получения очередной внутримышечной дозы жизнеспособности, я знаю о том, что очень скоро вернусь обратно в Дом, что на этот раз мое пребывание в Могильнике не затянется на пять бесконечных лет. И все равно каждый раз боюсь. И не я один. Могильник – место смерти. А мы все – кто бы там что ни врал – любим жить.
Я захожу в палату и закрываю за собой дверь так тихо, как будто боюсь его разбудить. И это еще один повод почувствовать себя идиотом. Хотя их и без того предостаточно.
Если бы мне не надо было сегодня колоться; если бы не новенькая Паучиха, увидевшая во мне свободные уши, в которые можно излить свои полные трагизма разглагольствования про бедного-несчастного мальчика, тратящего лучшие годы жизни на пребывание в коме; если бы, проходя мимо его палаты, я не почувствовал это непреодолимо-навязчивое желание хотя бы взглянуть на него… в общем, я совершенно точно не планировал его навещать.
- Не думал, что приду сюда... То есть, мне это всегда казалось таким странным – они все к тебе бегают, говорят с тобой, как будто ты можешь их слышать, молятся на тебя, как на мощи святого. Никогда не видел в этом смысла.
Я замолкаю, словно жду ответа. Ловлю себя на этой мысли и тут же гоню ее прочь. Я смотрю на него. На бледное, ненормально-расслабленное лицо, на худое тело, прикрытое простыней, на неровно обрезанные заботливыми Пауками волосы, на все это такое непривычное отсутствие хайратника, амулетов, фенек. Я смотрю на него и не могу подавить желание отвернуться. Сажусь на пол, спиной прислонившись к его кровати, и закрываю глаза, чтобы не обжигать их пронзительной белизной противоположной стены.
- На самом деле, я не знаю, зачем пришел. Как-то оно само так вышло. Мы ведь с тобой и раньше не слишком плотно общались. Ну это если мягко выражаться…
Я снова молчу. Бывший Хозяин Дома тоже молчит, но у него есть на это гораздо более серьезные причины.
- Я чувствую себя сейчас полным придурком. В смысле, с тобой ведь разговаривать все равно, что с Маркизом. Наверно, я просто захотел проверить, что они все в этом находят. Но у меня не получится как у какой-нибудь Сороки или Радуги. Для этого надо было состоять с тобой в более теплых отношениях, когда ты был… чуть живее.
Я понимаю, что путаюсь в своих же собственных словах и мыслях, закрываю ладонями лицо, зарываюсь пальцами в волосы, а потом зачем-то снова вслух:
- Я не то говорю. Не то, что хотел. Я хотел сказать… Знаешь, прыгать с лестницы было плохой идеей. В Доме без тебя… хуево тут совсем. У нас, кажется, война намечается. Твоя Чума – дерьмо, а не Вожак. Хотя мой Террор ничуть не лучше. Поубивали бы уже друг друга по-тихому и не мешали людям жить. Уебки безответственные. Но ты бы, кончено, не одобрил такой исход. Да ты бы его и не допустил, так ведь? При тебе по-другому все было. А сейчас… у нас Дом сломался. Развалился на две части. А скоро и от этих частей мало что останется. Ну какой из Раскола Хозяин? Он же псих полный! Хотя, если бы не он, то кто? Я? Даже думать об этом не хочу. При мне было бы еще хуже. Как у тебя это получалось, Шаман? Ты ведь одним своим присутствием делал все… хорошо. Дому не хватает тебя. Нам всем не хватает. Даже мне. Ты бы удивился, наверно, если бы услышал, да? Ты ведь наверняка думал, что я тебя вообще за человека не считаю. Да я и сам так думал… Я только теперь понял, что так и не простил тебя. Не за Дурмана даже. Ты просто в детстве для меня был… ну примерно как он для тебя. Идеальным человеком, примером для подражания. Я верил в твою доброту, в твою смелость, в твою честность. Непогрешимость. А потом я вдруг узнал, что ты не идеал, а обычный человек. Не лучше меня или него. И знаешь, Смельчак, это так больно было. Так больно, что до сих пор простить тебя не могу. Да и себя тоже. Если бы ты меня слышал, я бы тебе никогда этого не сказал. Хотя вру, конечно. Я бы тебе что угодно сказал, если бы это могло тебя вернуть. Разве он того стоил? Он же тварью был последней. Садист ебанутый, вымещающий свои комплексы на всех вокруг. Он и в детстве таким был, и потом. Что ты ему доказать хотел? Доказал ты ему хоть что-нибудь? Что бы ты там ни говорил ему, ничего бы не помогло. Как ты мог этого не понимать? Ему же нравилось таким быть, он бы не стал меняться. Лучше бы ты помогал тем, кому это действительно было нужно вместо того, чтобы ломиться в неприступную стену. Ну что ты видел в нем такого, чтобы пойти за ним? Чтобы оставить Дом без Хозяина? Чтобы мы теперь все сдохли на войне, развязанной двумя Наружными детишками?.. Это вообще я на твоем месте должен быть. Это меня Дом должен был наказать. Это было бы меньшее из зол. На какого черта тебе понадобилось приносить себя в жертву? Если он действительно был для тебя так важен, ты мог бы сделать что-то до того, как стало поздно. Хоть что-нибудь. Ты мог остановить меня, ты ведь знал, что я собираюсь с ним сделать. Я ведь сам хотел, чтобы ты остановил меня… И даже не потому, что теперь мне придется платить. Ты говорил мне, что Вий – тоже человек и не заслуживает такого. Как будто я сам не знал. Как будто я сам считал, что я прав. Но я даже предположить не мог, что не прав настолько. Это же из-за меня все. И ты, и Дом, и война – все из-за меня!.. Я бы на коленях перед тобой ползал, если бы ты только мог меня простить. Но за такое ведь не прощают, правда?
Я чувствую, что выдохся. Выжат, пуст. Меня трясет – в Могильнике бесчеловечно холодный пол, а у меня совсем плохо с нервами в последнее время. Очень медленно я оборачиваюсь и смотрю на Шамана. Все то же бледное, безжизненное лицо, руки по швам, торчащие из тела трубки, мигающие лампочки аппаратуры, поддерживающей его на грани между жизнью и смертью. Почти два года ничего не меняется.
И не изменится.
- Я, кажется, сказал тебе несколько больше, чем собирался. Я даже сам не знал, что хочу все это тебе сказать. Наверно, мне пора уже закрыть поток сознания и возвращаться к насущным делам…
Мне очень хочется добавить что-то еще. То ли снова попросить прощения, то ли глупо пошутить, но я выхожу из палаты Шамана, не сказав больше ни слова.
Дверь открывается с пинка так резко, что я даже не успеваю удивиться наглости нежданного визитера.
- Где эта сука?! – орет ворвавшийся в нашу тихую спальню Террор. Ну вот, не успел Вожаком стать, а уже орет.
Я потираю висок, взорвавшийся болью от шума, и откладываю в сторону Маркеса, а Удильщик, продолжая задумчиво принюхиваться к содержимому своих драгоценных колбочек, спокойно интересуется у пылающего гневом Вожака:
- Тебя читать не учили? На двери же ясно написано: «без стука не входить».
Это он зря. Террор сейчас явно не в том состоянии, чтобы внимать лекциям о правилах хорошего тона. Новоиспеченный Красный Вожак удивленно хлопает глазами. Бедный. Не успел еще осознать, что такое Удильщик, и почему подобные реплики мастера по веществам в адрес хоть Вожака, хоть Господа Бога – это нормально.
- Какие, нахер, надписи?! – Отойдя от пережитого шока, Террор орет еще громче. – Ты че, меня не слышал? Я говорю: где эта ебаная тварь?!
Удильщик не успевает еще рта раскрыть, а я уже понимаю, что Террор сейчас будет послан по общеизвестному адресу, и тогда его душераздирающие вопли точно не прекратятся. А значит, не прекратится и моя головная боль.
- Террор, - говорю я, опережая Удильщика, - во-первых, не кричи, и без тебя голова болит. А во-вторых, позволь узнать, о какой именно ебаной твари идет речь?
Вожак отзывается сразу. К сожалению, на той же громкости:
- Да этот пидор ебаный! Не, Шалфей, ты прикинь, че этот мудила сделал! Он мне крысу свою блядскую…
Я закрываю глаза. И слушать Террора, и смотреть на мелькающую в воздухе биту одновременно – это невыносимо.
- Террор, - я прерываю его безмерно эмоциональную речь, сам слегка повышая голос. К моему удивлению, он даже замолкает, - По-человечески тебя прошу: прекрати орать. И конкретизируй, пожалуйста, на кого направлен твой гнев?
В общем-то, и так все понятно. Упоминание блядской крысы и тот факт, что «ебаного пидора» ищут в нашей спальне, о многом говорит.
- Паразит, - Выплевывает Террор, и я впервые слышу, чтобы кличка состайника звучала настолько грубо, - Уебище это тупое, кто ж еще? Я одеяло откидываю, а там крыса, здоровенная, сука, такая. Кишки наружу, кровища по всей наволочке. Уебу, нахуй, это хуйло, как найду.
- Паразита здесь нет, - замечает Удильщик, дослушав речь Вожака.
Террор, которому возможность такого расклада, кажется, еще не приходила в голову, обводит комнату взглядом, словно все же надеется найти притаившегося Паразита где-нибудь под кроватью или за шкафом.
- Сам вижу. – Отвечает Вожак, окончательно убедившись в правдивости слов Удильщика, и я прямо таки физически ощущаю, как ему хочется добавить «не слепой». Мастер зелий тоже это чувствует и растягивает тонкие губы в усмешке, но, вопреки нашим ожиданиям, Террор не говорит больше ничего и выходит из комнаты.
Хлопнув дверью.
Пережив очередную волну разламывающей череп боли, я снова открываю книгу.
- Не пойдешь за ним? – Спрашивает Удильщик. – А то ведь правда найдет и уебет.
- Не пойду. Мне сегодня по состоянию здоровья противопоказано бегать за Террором, - подумав, отвечаю я. Паразит, в конце концов, большой мальчик, сам справится. Да и Террор – не Вий. Насмерть убивать не будет.
Но не успевает еще Ремедиос Прекрасная вознестись в небеса, как дверь снова распахивается, звонко ударяясь об стену.
- Террор! – С порога кричит Длинный. – В учительском туалете Террор избил Паразита!
- Нашел все-таки, - хмыкает Удильщик.
- Там еще Чекист пришел разбираться, - продолжает Длинный, - Еле оттащил Террора. А потом они к Ископаемому пошли. Это Террор настоял сказал, что хочет поговорить с директором.
- Все, хватит, - Я захлопываю книгу и, держась за стену, поднимаюсь с пола. Резкая смена положения в пространстве отбойными молотками колотится в виски. Новый состайник неплохой, конечно, парнишка, но сейчас раздражает меня еще больше, чем Террор. Потому что у Длинного голос громче. – Пойду сам посмотрю, что там у них за разборки.
Паразит обнаруживается очень быстро. Он сидит на Перекресточном диване в окружении Белки и Сороки, тревожно щебечущих над ним. Когда подхожу ближе, состайник оборачивается.
Я и раньше видел его таким. Наш бывший Вожак часто вымещал на нем свое недовольство окружающим миром. И все равно каждый раз, когда я смотрю на Паразита с кое-как оттертой кровью на лице и зарождающимся синяком под глазом, у меня сжимается сердце. В такие моменты сложно смотреть на него, на Паразита, обсуждающего размеры чужих хуев, потрошащего крыс и дрочащего в коридорах. Сложно смотреть на него ине видеть маленького ребенка с обезглавленным плюшевым зайцем в руках. Одинокого и потерянного. Не знающего, кто он и откуда. К счастью, не знающего.
«Странник, а ты мне сделаешь бумажный самолетик?»
И мне снова стыдно признаться, что я не умею. Некому было научить.
У него всегда синяки и ссадины. Каждый раз на новом месте. Как будто его отец все время где-то рядом. Как будто и в Доме, и на Изнанке может его достать.
А мне нечем ему помочь. Вообще нечем. Я не умею ни утешать. Ни снимать боль, ни складывать самолетики из бумаги.
- А круто я придумал, правда? Ну с крысой этой, - спрашивает меня Паразит.
Я продолжаю рассматривать следы побоев на его лице.
- Очень круто, - соглашаюсь я, - Особенно, если судить по последствиям.
- А знаешь, что я ответил, когда меня Террор спросил, какого хуя я это сделал?
- Даже предположить боюсь.
Паразит усмехается уголком разбитых губ:
- Я сказал, что я котик.
Мне, кажется, еще никогда в жизни не было настолько смешно.
Он стоит у проема окна, загораживая собой полнеба. Спиной ко мне, я вижу только широкие плечи, застиранный черный свитер и растянутые джинсы, кажущиеся слишком большими даже для своего далеко на маленького хозяина.
Когда я захожу в спальню Красного Вожака, он не оборачивается. Все так же созерцает унылые красоты двора и прилегающей к нему Наружности. Про кого угодно другого я бы мог подумать, что он слишком увлекся собственными размышлениями и просто не заметил моего появления. Но только не про Вия. Ходячий кошмар красной стаи точно знает, что я пришел. И что пришел именно я. Он различает нам по звуку шагов, шелесту одежды, дыханию. Или просто у него глаза на затылке. Затерялись где-то между опухолей и давно не мытых спутанных волос.
Я давлю в себе желание вжаться спиной в надежную опору двери. С Вием так нельзя. Вий на это обязательно обратит внимание и интерпретирует как-то по-своему. Хотя что уж тут интерпретировать? Он наверняка решит, что я его боюсь. И правильно, надо заметить, решит. Поэтому я выхожу на середину вражеской территории и останавливаюсь за спиной Вожака.
- Доброго дня тебе, о великий и ужасный! Думу думаешь о благе стаи? Или решаешь, за что бы еще Паразита побить?
Вий не оборачивается, я слышу только, как он устало вздыхает. Я знаю, что раздражаю его, и знаю, чем именно, поэтому продолжаю:
- Ты, если что, обращайся. Я всегда рад своему Вожаку помочь. А то мы же с Паразитом в одной комнате живем, мне проще будет проследить, если он в чем-то нарушит твои высокомудрые заветы. А то вдруг он поссать во внеурочное время сходит, а ты не узнаешь, пиздюлей животворящих не дашь. Нехорошо получится.
- Ты что-то хотел, Шалфей? – громада Красного Вожака с медлительностью ледокола разворачивается в мою сторону
Вий при любом освещении выглядит не самым лучшим образом, но сейчас сочащийся из окна свет вычерчивает на нем такие резкие тени, что и без того отталкивающее лицо превращается в уродливую маску с блестящими провалами глаз.
- Ну почему, Виюшка? – С напускной серьезностью интересуюсь я. – Почему ты во всем ищешь меркантильный интерес? Может, я просто соскучился по тебе? Мы ведь так давно не общались в теплой, непринужденной обстановке, не беседовали по душам…
- Самого не тошнит? – перебивает Вий.
- От тебя? – отзываюсь я тут же, - Нууу, бывает, конечно. Но ты не волнуйся, я переживу.
- Шалфей, - взгляд Вия придавливает к полу, как рухнувший с неба кусок скалы. Хотел бы я научиться смотреть так же, - Если ты пришел о чем-то поговорить со мной, то прекрати упиваться своим безудержным чувством юмора и говори серьезно.
- Какой юмор, Виюшка? Ты думаешь, люди шутят, когда говорят, что их тошнит от тебя? – Я и сам понимаю, что мне лучше заткнуться, но иногда сделать это становится просто невозможно. Как, например, сейчас, когда Вожак стоит передо мной весь такой сдержанный и спокойный, а я не знаю, куда деть руки, чтобы не выдать своей нервозности по поводу нахождения с ним в одном крохотном замкнутом пространстве.
Я говорю:
- Вообще-то, надо иметь непрошибаемую психику, чтобы коммуникация с тобой не вызывала рвотного рефлекса и букета моральных травм.
Потом я еще говорю:
- Восхищаюсь Шкурой. Героический чувак. Не понимаю, как ему удается так долго общаться с тобой, не прибегая при этом к помощи психолога.
И добавляю, подумав:
- А принцессам вообще медали за мужество выдавать положено. Они же с твоими сородичами еще и целуются…
Я не успеваю отследить его движение, когда он в один шаг преодолевает разделяющее нас расстояние и бьет меня. Не в полную силу. Просто для того, чтобы заткнуть. Вий, конечно, чуть ли не на голову меня ниже, зато шире раза в три. И гораздо сильнее. От удара я отлетаю к стене, Вожак все так же неуловимо быстро перемещается следом, одной рукой хватает за футболку, едва не разрывая ворот, предплечьем другой сдавливает горло. Когда от недостатка кислорода у меня начинает темнеть в глазах, Вий ослабляет хватку.
Сейчас я мог бы попытаться оттолкнуть его. Или ударить в ответ. В крайнем случае – патетично плюнуть в рожу. Вместо этого я говорю:
- Отпусти Паразита к Черным.
Вий выпускает мою футболку и отступает на шаг назад. Тяжело и медленно, как будто это совсем не он двигался только что со скоростью, за которой даже я не мог уследить.
- Ты опять об этом? – отвечает Вожак, - Кажется, мы с тобой уже обсуждали эту тему.
Я киваю:
- Ага. И неоднократно. Собственно, этим и вызвано мое недоумение: столько раз обсуждали, а никаких решительных действий с твоей стороны так и не последовало.
Я закуриваю. Красный Вожак не разрешает никому из посторонних курить в своей комнате, но я уверен, что в этот раз он промолчит. Ментолово-травяной дым, свиваясь колечками, летит к потолку. Вий поворачивает голову к окну и снова бесцельно смотрит вдаль. Идиллическая картина: старые друзья обсуждают дела насущные. Какой-нибудь сторонний наблюдатель никогда не поверил бы, что минуту назад Вий пытался размазать меня по стене.
После долгой паузы Красный монстр произносит:
- Я уже говорил тебе, что отпущу Паразита только вместе с тобой. Уходи их стаи, если я так не устраиваю тебя в качестве Вожака, и забирай с собой своего маленького друга.
- Виюшка, - говорю я, - Во-первых, тебе прекрасно известно, что если я уйду, то заберу с собой не только моего, как ты выразился, маленького друга, но еще и большую часть стаи. А во-вторых, проблему твоего вожачества я планирую решить чуть более радикальным способом.
Он даже не смотрит на меня. Все так же глядя в окно, он спрашивает:
- Ты что, угрожаешь мне?
Я смеюсь, глубоко затягиваюсь и выпускаю дым в его сторону:
- Вообще-то, да. А разве не похоже?
- И что же ты собираешься делать? – Интересуется Вожак.
Я отвечаю:
- Ммм, нет, не скажу. Пусть это будет сюрпризом. Но тебе понравится, обещаю.
На губах Вия появляется что-то похожее на усмешку.
Как таблетка шипучего аспирина, брошенная в стакан с водой. Растворяется без остатка и наполняет собой все отведенное пространство. Ее больше нет нигде, и в каждой капле воды есть она.
Я растворяюсь в воспоминаниях, в каждом прожитом «сейчас». Во дворе Дома, под затянутым тучами ночным небом меня не больше, чем в любом другом моменте, начиная с того, когда я впервые взглянул на трехэтажное серое здание, и заканчивая тем, когда я открывал дверь во двор, выпуская себя из переплетения темных коридоров, из загустевшего воздуха курилки, из жадного чрева Дома в ночь и холод.
В Наружности воют собаки. Из окна девичьей спальни доносится тихое пение. Я иду вдоль Дома, до угла и еще чуть дальше. До того места, где в Самую Длинную прижимался лбом к шершавой стене и шептал во все уши нашего Серого Божества: «Пожалуйста, не надо войны». И пытался заглянуть во все его глаза: «Это я один во всем виноват». И тянулся ко всем его рукам: «Наказывай меня».
Пожалуйста, не надо войны. Это я один во всем виноват. Наказывай меня, я заслужил это. Только меня. Никого больше. Не трогай никого больше.
Дом, ты тогда услышал меня? Или Сороку? Или ты был все еще сыт жертвой Шамана и не хотел больше крови? Или ты по-своему решил проблему, убрав чужеродного Террора туда, где и положено быть таким, как он?
Что же ты молчишь, Дом? Мы все говорим с тобой, а ты не отвечаешь. Ты ведь живой, Дом, нам ли это не знать? Ты подслушиваешь и подсматриваешь, ты играешь с нами, ты даришь нам счастье, ты даешь нам то, что никто больше не мог бы дать, ты сводишь нас с ума, ты запрещаешь нам жить без тебя. Кто мы для тебя? Твои дети? Твои рабы? Твоя пища?
Ешь, Каменный Бог, я кормлю тебя этим моментом и всеми другими, прожитыми в твоих расписанных стенах. Всей моей жизнью. До тебя ничего не было и быть не могло. И после тебя ничего не будет.
Щиплет глаза, и я даже потереть их не могу из-за ебаных линз. Под тонкими перчатками холод иглами колет пальцы.
Я прижимаюсь лбом к шершавой стене и шепчу во все его уши:
- Как же я рад, что скоро мне будет плевать на тебя и всех твоих обитателей.
продолжение в комментах
миди, 12,5 тыс. слов. упоминаются все.
ворнинг: пафос, пиздострадания, высокий рейтинг, мат, гомоебля, намеки на педофилию
СейчасСейчас
Чтобы все, что прожито, допеть до конца (с)
По коридору меня ведет Сэр. Я, не отрываясь, смотрю в его спину и еле держусь, чтобы не начать судорожно цепляться за стену, за воспитателя, за всех встречных, скользящих по мне безразличными взглядами, потому что ноги у меня подгибаются от страха.
Так глупо, уговариваю я себя, ведь сам же мечтал вырваться из Могильника, просиживал дни напролет, прилипнув к окну в палате, глядя во двор, на всех этих прекрасных, далеких людей, так хотел быть тоже с ними, одним из них, а вот сейчас, когда тебя наконец-то впервые выпустили из твоей белой клетки, трясешься так, как будто ты новичок, только попавший в Дом. Уговоры не помогают. И то долгое время, что я провел, не покидая Могильника, уже не кажется достаточно веским доказательством моей причастности к Дому, того, что я – плоть от плоти его.
Сэр говорит мне что-то, но я слишком увлечен своими страхами, и потому пропускаю все мимо ушей.
- Что? – переспрашиваю, поднимая на воспитателя перепуганный взгляд.
Сэр со вздохом отвечает:
- Я говорю, пришли. Тут живет твоя стая.
Мы останавливаемся перед исписанной дверью, Сэр толкает ее и входит внутрь, успев на ходу легко потрепать меня по волосам. Я скольжу за ним в дверной проем, таящий все мои мечты и желания, еле дыша от переполняющего ощущения паники.
Когда я впервые вижу его, мне не плохо, не грустно, не страшно. Мне вообще никак. За всю свою жизнь я успел увидеть много таких вот безликих серых домов, куда меня точно так же привозили и оставляли там на долгие месяцы. Этот Дом был ничуть не лучше и не хуже других. А если бы мне даже сказали, что в этот раз месяцы растянутся в годы, я все равно не придал бы этому значения. Когда тебе семь лет, ты еще не умеешь мыслить такими категориями.
«Сейчас» - это не точка на координатной плоскости. Это самоощущение. Нечто очень абстрактное и предательски субъективное.
Где находится ваше сейчас? Мое, например, решило отобрать у Белки лавры шлюхи и побродить между свершившимися моментами, поросшими паутиной ностальгии. Это как рассматривать старый фотоальбом, когда дни, законсервированные в потрескавшихся по краям бумажных прямоугольниках, вдруг оживают и, кажется, можно даже услышать звуки этих дней и уловить их запахи.
Мы с Длинным вдвоем в спальне, что случается крайне редко. Обычно помимо законных обитателей этого скромного жилища, здесь ошивается еще пара-тройка гостей, которых я уже устал разгонять. Я отвык от тишины в собственной спальне и успел по ней соскучиться.
Удильщик ушел куда-то по своим глубоководным делам. Паразита вообще редко можно застать в месте его обитания. Длинный вытянулся на кровати с книжкой. Я старательно курю в форточку, уже понимая, что старания мои бесплодны – облако табачного дыма, висящее в комнате, по плотности уже почти сравнялось с лесным туманом. Не понимаю, как мои дорогие состайники выживают в этой никотиновой завесе. Я вот точно не стану здесь спать сегодня, чтобы не проснуться завтра с невыносимой головной болью. Значит, придется или не спать, или не здесь. И первый вариант меня пока более чем устраивает.
Когда мы заходим в комнату, я понимаю, что там, в коридоре, за надежной спиной воспитателя, - это была еще не паника. Паника – это когда ты стоишь посреди комнаты, и хищные глаза всех ее обитателей обращены на тебя.
Сэр отходит на шаг в сторону, лишая меня последней опоры, оставляя один на один с этими взглядами, и мне разреветься хочется от отчаяния. Я почему-то до последнего надеялся, что Сэр приведет меня в комнату и, положив руку мне на плечо, скажет что-то вроде: «Этого мальчика не нужно обижать, он уже давно не новичок».
Вместо этого воспитатель говорит замершим в ожидании детям Дома:
- Вот, привел вам нового состайника, знакомьтесь. Хотя вы все его уже, конечно, знаете, - и, повернувшись ко мне, добавляет, - Я зайду за тобой вечером.
Когда Сэр выходит, я чувствую, как вокруг меня сгущается воздух. Их не так много в комнате: человек пять мальчишек и еще пара девчонок, но мне они видятся кровожадной толпой, готовой броситься на посмевшего вторгнуться на их территорию чужака.
- А вот и свежее мясо, - говорит ухмыляющийся темноволосый мальчишка, и еще несколько смешков вторят ему.
- Что-то не кажется он слишком свежим, - неуверенно возражает невысокий блондин, сидящий на краю кровати рядом с прислоненными к тумбочке костылями.
Комната вздрагивает от дружного смеха, и говоривший, смутившись, добавляет:
- В смысле, от него новичком совсем не пахнет.
- Пахнет, не пахнет – какая разница! – продолжает первый, - Мы ж его не нюхать будем, - и вполне однозначно демонстрирует мне маленький костлявый кулак.
- А папа сказал, что мы его знаем, - подает голос колясник, обнимающий плюшевую сову.
- Откуда, интересно, мы должны знать новичка? – удивляется одна из девочек.
Темноволосый заводила продолжает:
-Не знаем мы никаких новичков! Вот сейчас и познакомимся!
Мое сердце замирает и проваливается куда-то вниз, и, сделав глубокий вдох, как перед прыжком в воду, я, наконец, заговариваю:
- Я не новичок, - и сам тот час смущаюсь из-за полузадушенного писка, который вдруг заменил мне голос.
- Как это не новичок? – начавший было вставать приверженец радикальных методов знакомства плюхается обратно на кровать.
- Я тут уже два года живу, - заявляю я, изо всех сил заставляя свой голос звучать убедительно.
- Где? Мы тебя никогда не видели.
- Да врет он все.
- А вдруг не врет?
- Врет, конечно! Я тут всех знаю, а его впервые вижу.
- Нет, не врет! От него Лесом пахнет, а не Наружностью!
- Чшшш!!!
- Где это ты два года жил? В подвале что ли?
- В Могильнике, - отвечаю я, и в комнате повисает тишина.
- Так ты что… ты – Призрак Могильника? – мой несостоявшийся мучитель все-таки встает и подходит ко мне, и у меня все внутри успевает сжаться в ожидании удара, но мальчик легко тыкает меня в плечо, широко улыбается и, повернувшись к стае, сообщает:
- Ребята, он настоящий!
И тогда все срываются со своих мест и окружают меня.
- Привет, Призрак!
- Мы про тебя так много слышали.
- А я знала, что он настоящий.
- И я тоже знал! Я его вообще узнал сразу!
- Призрак, а как тебя из Могильника отпустили?
- А ты теперь навсегда к нам, Призрак?
Я хочу возразить, что на самом деле меня зовут не Призрак, а Шалфей, меня так Ласточка покрестила, но мои робкие возражения захлебываются в гуле радостных голосов. И мне остается только влиться в общее веселье, в шумную людскую массу, в мою стаю и до самого вечера слушать легенды о Призраке Могильника – обо мне – и рассказы о других обитателях Дома, и все новости за последние пару лет. Когда Сэр приходит, чтобы отвести меня обратно, я чуть не плачу, потому что не хочу уходить в пустую палату от своих новых друзей, но они обещают меня навещать, а Сэр обещает, что скоро я снова смогу прийти к ним, и я иду в Могильник, преисполненный счастья, спеша как можно скорее рассказать Ласточке о жизни за пределами нашей стерильной клетки.
Каждый шаг дается с трудом. Я шатаюсь от стены к стене. Разноцветье надписей бьет в глаза. Под моими ногами прорастает трава. Попадающиеся навстречу люди молча обходят меня. Или не молча. Я не слышу их. Пауки хотели накачать меня успокоительными и оставить в Могильнике. Я сказал, что мне это не надо. Или послал их на хуй. Или еще куда-то послал. Я не помню, что именно я говорил Паукам, и как я вообще мог что-то им говорить.
Сегодня утром я покрасился в первый раз. Давно уже собирался, но пришлось ждать, пока из Наружности «прилетит» краска. Цвет обещал быть фиолетовым, но на моих волосах получился каким-то малиновым. Результат удивил, но, конечно, не расстроил. Все лучше, чем было.
Я не мог дождаться конца обеда, чтобы наконец-то пойти показаться Ласточке. Я не был у нее уже почти неделю, и мне было безумно стыдно из-за этого.
Это все было утром. Сейчас я иду на негнущихся ногах, мечтая только об одном – доползти до спальни и упасть на кровать, чтобы никогда больше не вставать с нее. Пол бугрится, заставляя спотыкаться на каждом шагу. Цепкие ветки деревьев петлями затягиваются на шее, мешают дышать. В глазах темнота и клочья тумана. Или туман не в глазах? Или это я растворяюсь в «не здесь»?
Паучиха Мария встретила меня на полдороге к ее палате. Когда она сказала мне, я кричал. Кричал, упав на пол, обхватив руками голову – закрыться, спрятаться, не видеть, никогда не узнавать о случившемся. Я не плакал, я только кричал. Так громко, что меня слышал весь Дом, так долго, что сорвал голос, но продолжал хрипеть, до боли зажмурив глаза, сжав кулаки. Внутри горело так, что пора было хватать скальпель и резать грудь, чтобы достать из себя огонь, пока он не выжег меня полностью, чтобы больше не чувствовать это. Чтобы ничего никогда больше не чувствовать.
Я иду по коридору, а мир плывет перед моими глазами. Во рту соль, во рту пересохшее море. То ли появились, наконец, запоздавшие слезы, то ли я прокусил руку до крови, когда зажимал себе рот, чтобы задушить срывающийся крик, от которого у меня самого уже заложило уши. Впереди маячит знакомая дверь спальни, я вскидываю на нее невидящий взгляд и понимаю, что не дойду. На последние шаги не осталось сил, сейчас я упаду прямо здесь, посреди коридора, и сквозь меня будет расти лесная трава.
Я правда падаю, не пытаясь удержаться на ногах, падаю в искрящуюся болью темноту. Падаю в сильные руки, которые так легко подхватывают меня и тащат к недостижимо далекой спальне.
Я поднимаю глаза на Жирафа, кое-как склеив его лицо из размытых пятен, составляющих мой мир, и говорю беззвучно, так, чтобы только он услышал:
- Она умерла.
Я и сам не знаю, как я решился на это. Видимо, надеялся, что всегда смогу передумать в последний момент. Надеялся, когда, заливаясь краской стыда, рассказывал Жирафу, что никак не могу выкинуть из головы тот случай. Надеялся, когда с образцово-показательными сомнениями поддавался на его уговоры попробовать самому. Даже когда мы шли к вечно пустующему учительскому туалету, я все еще на что-то надеялся.
Сейчас я стою, вжавшись спиной в кафельную стену и закрыв глаза. Надеяться больше не на что. Надо или делать, или не делать.
Я приоткрываю один глаз и умоляюще смотрю на Жирафа. Ну давай же, скажи мне, что я ненормальный, и ты не собираешься участвовать в этом моем сумасшествии. Жираф молчит и даже не двигается, создавая иллюзию своего отсутствия здесь.
Очень медленно я расстегиваю ремень. Расстегиваю пуговицу и молнию на джинсах. Скольжу рукой внутрь, под широкую резинку трусов, с удивлением обнаруживая, что у меня, оказывается, стоит.
Я зажмуриваю глаза так плотно, что голова начинает болеть. Кажется, я никогда еще в жизни так не унижался: дрочить в туалете на глазах у лучшего друга. Молодец, Шалфей, просто красавчик, отличная была идея. Я представляю себе ситуацию со стороны, представляю себя с рукой в трусах и Жирафа, каменным изваянием застывшего напротив. И романтический антураж туалетных кабинок вокруг.
Не знаю уж, о чем там думает Жираф, наверное, не стоит мне знать об этом, а я вот думаю о том, что вряд ли когда-то возбуждался сильнее. Вернее, всего один раз – однажды ночью в Могильнике, когда я впервые осознал со смесью ужаса и восторга, что и ко мне можно так прикасаться. Что ко мне вообще можно прикасаться.
Я сильнее сжимаю руку, двигаю ей вниз и вверх и едва не шиплю сквозь стиснутые зубы: каким же надо быть идиотом, чтобы забыть снять перчатку? Если вы никогда не пытались подрочить в перчатках перед, вы не сможете понять степень моего смятения. Снимать перчатку сейчас было бы глупо – это означало бы, что раньше у меня настолько отшибло мозги, что я не подумал о столь очевидной вещи. Продолжать как есть – не слишком приятно.
Да к черту приятности – решаю я, лучше уж помучиться пару минут, чем выставить себя еще большим придурком.
Я пытаюсь расслабиться, представить, что я здесь действительно один, подавить муки совести и подумать о чем-то хорошем. Например, о том, что Жираф сейчас подойдет, развернет меня к себе спиной, нагнет раком, и я кончу сразу же, как только он одни резким движением вставит мне. Или он заставит меня опуститься на колени, чтобы я отсосал у него. Или…
У меня действительно получается абстрагироваться от окружающей реальности и даже начать получать удовольствие от процесса, не смотря на перчатку, когда по тихим шагам я догадываюсь, что Жираф идет ко мне. Я даже не успеваю открыть глаза…
Подушка мокрая от слез. Я кусаю костяшки пальцев, чтобы не рыдать в голос.
Почти три месяца в заточении. В клетке с белыми стенами, кроватью и тумбочкой. Это не просто больница – я догадался почти сразу. Медсестра, которая часто приносит мне еду, однажды сказала: «Дом».
Дом… это такое место, где тебе хорошо, где ты нужен, где тебя любят. У меня его никогда не было. Если это место – Дом, то точно не для меня. Может быть, для тех, кто выходит курить на крыльцо соседнего корпуса. Для тех, в чьих окнах по ночам горит свет. Для тех, кто иногда смеется где-то за закрытой дверью моей палаты, звонко раскалывая тишину.
У другой медсестры я сам однажды спросил, что это за место. Она помолчала немного, а потом ответила, что это интернат для особенных детей.
Когда я смотрю на них из окна, я вижу, какие они особенные. Я вижу их коляски и костыли, пустые штанины и рукава, горбы и опухоли. Не все такие, конечно. Не по всем сразу можно определить их особенность. По мне тоже нельзя. Раньше я мог подолгу смотреть в зеркало, пытаясь понять, что со мной не так. Я понял только, что зеркала мне врут. Они говорят, что я нормальный, но я давно уже им не верю. Я с пяти лет знаю свой диагноз.
За окном ночь и идет снег, а я лежу, уткнувшись лицом в подушку, и пытаюсь плакать как можно тише.
Днем приезжала мама, и я спросил, когда она заберет меня отсюда. А она ничего не ответила, и я еле сдержался, чтобы не разреветься прямо при ней. Я давно уже понял, что мама и папа не любят меня, но я даже представить не мог, что они сдадут меня в такое страшное место с белыми стенами, на которые больно смотреть. В место, которое притворяется, что оно – Дом.
Я задыхаюсь от слез и не могу не скулить сквозь сжатые зубы. Я думаю о людях, живущих за стенами моей палаты. О неправильных людях, которые нашли здесь свой Дом, и о неправильном мне, у которого, кажется, вообще не может быть Дома. Разве можно назвать так тесную клетку с кроватью и тумбочкой и целым миром за окном? Миром, в который мне нельзя попасть. Я думаю о том, о чем не могу перестать думать с тех пор, как я понял, что отличаюсь от своего брата и его друзей, от детей из телевизора и книг. Я просто думаю: за что? Почему это мне? В чем я виноват? В чем же я так сильно виноват, что не могу быть не только таким, как мой брат, но и таким, как остальные «особенные» отсюда? У них ведь у всех что-то есть. Друзья. Возможность выйти на улицу. Дом. Почему мне ничего этого нельзя?
Я слышу, как в ушах стучит кровь, я до боли сжимаю кулаки и кусаю собственную руку. От рыданий кружится голова.
Господи, бабушка говорила мне, что ты есть, что ты добрый, живешь на небе и любишь всех людей. Господи, почему ты не любишь меня? Что, ну что во мне такого плохого, Господи? Сейчас, как и много раз раньше, мне хочется только одного – чтобы меня не было. Вообще никогда и нигде не было. Зачем я такой нужен? Господи, пусть меня не будет. Я хочу то ли кричать, громко, во весь голос, не думая о том, что ко мне сбегутся все медсестры и доктора, бить в стены, ломать пальцы… То ли умереть.
Темнота наваливается сверху непосильной тяжестью. Тишина закладывает уши. Я, кажется, больше не плачу. Я вообще, кажется, больше ничего. Не вижу, не слышу, не чувствую. Меня нет здесь.
Ты правда добрый, да? Ты меня услышал? Это вот так бывает, когда умираешь?
То, на чем я лежу, тверже, чем матрас в моей палате. И мокрой подушки под щекой больше нет. И пахнет землей. А еще здесь светлее, это заметно даже сквозь сомкнутые веки.
Когда я открываю глаза, я вижу дорогу. Столбы с проводами, сухую траву на обочинах. Раньше я видел такое только из окон машины, когда папа вез меня в какую-нибудь новую клинику. Я никогда по-настоящему не был в таком месте.
Я сажусь и осматриваюсь, но, кроме дороги, здесь ничего почти нет. Тогда я осматриваю себя и вижу, что на мне серый плащ с капюшоном и покрытые пылью сапоги. Когда я встаю, земля оказывается непривычно далеко.
Я не знаю, куда ведет эта дорога, но мне хочется идти по ней. Просто идти вперед. И я иду.
Скоро меня догоняет тихий звон. Я оборачиваюсь и вижу девушку с большими черными глазами и длинными волосами, в которые вплетены ленты и колокольчики, звенящие при каждом ее движении. Подол ее платья тоже весь в дорожной пыли. Девушка улыбается мне и говорит:
- Привет. Ты кто? Я тебя тут раньше никогда не видела.
- Не знаю, - отвечаю я, и мой голос звучит совсем не так, как я привык слышать, - Мне кажется, что я умер.
А она смеется, и смех ее тоже как колокольчик:
- Глупый! Ты не умер, ты просто прыгнул!
Если смотреть на прошлое с позиции настоящего, то неизбежно придется столкнуться с домысливанием ситуации, с окрашиванием ее в другие тона, с чем-то забытым и чем-то нафантазированным. Если смотреть на прошлое с высоты сегодняшнего дня, то какие-то важные детали обязательно сотрутся расстоянием, разделяющим эти две точки временной оси. Это как нюхать духи с цветочным ароматом: вроде и запах тот же, что и у летнего луга, а все равно чувствуется фальшь. Это как сидеть у самой кромки воды и не входить в море.
Поэтому я считаю, что самая лучшая позиция для рассматривания собственной жизни – это позиция «сейчас». Я дублирую свое сейчас, множу, растягиваю в бесконечную цепочку, где каждое звено – прожитый момент, и почти достоверная иллюзия того, что в любом из этих моментов можно задержаться еще, еще, остаться там навсегда, помогает легче дышать в никотиновом чаду тихой спальни.
Такой маленький уютный мирок: подоконник, открытая форточка, читающий Длинный, Удильщик и Паразит, которые скоро, наверно, вернутся. Такой потрясающе уютный мирок, что можно забыться и поверить в большой и добрый Дом за стенами моей комнаты; в ласково шуршащий листвой над ухом Лес; в то, что из бывшей трефовой спальни в любой момент может выйти улыбающийся Шаман, который никогда никого не просил сталкивать себя с лестницы; в то, что вожачество Красного монстра Вия до сих пор является важнейшей из моих проблем. В то, что я могу пойти в Могильник и навестить Ласточку. В то, что Жираф по-прежнему не считает меня предателем. В то, что у Зрителя еще есть его душа.
Я бросаю окурок, дотлевший до фильтра, в холод улицы, сползаю с подоконника и выхожу из спальни.
- Шалфей, - зовет меня в спину Длинный.
Но я делаю вид, что не услышал.
- Я буду дамой в кринолине.
- В чем?
- Ну… в платье таком красивом. А ты, ты будешь джентльменом во фраке. И с усами. Хотя нет, тебе усы не пойдут. Ты же не хочешь усы?
- Да я и фрак не хочу, - хмыкаю я.
Ласточка расстраивается и опускает взгляд, но тут же какая-то новая идея озаряет ее лицо, и она радостно предлагает:
- Ну давай тогда ты будешь дамой, а я буду джентльменом! Мне и усы пойдут, вот!
С очень серьезным видом она прикладывает к верхней губе прядь своих длинных волос. Я оценивающе рассматриваю ее, качаю головой, не удовлетворившись увиденным и, не выдержав, смеюсь. Она тоже смеется и бросает в меня подушкой. Перехватив снаряд на полпути к своему лицу, я возвращаю его обратно, и завязывается подушечный бой.
- Тихо, а ну-ка, тихо, - с напускной строгостью говорит из приоткрытой двери пришедшая на шум паучиха Мария, но мягкая улыбка на ее полном, добродушном лице свидетельствует о том, что она вовсе не злится на нас за нарушение дисциплины, - Ночь на дворе, а вы тут шумите. Тише, хомячки, а то по палатам разгоню!
Когда Мария выходит, мы с Ласточкой переглядываемся и снова не можем сдержать смех, правда, на этот раз старательно прячем его в ладони.
Пауки называют нас с Ласточкой хомячками, считая, что нас можно выпускать гулять только в стеклянных шарах, как всяких мелких пушистых грызунов. Только шары в нашем случае обязательно должны быть стерильными и герметичными, чтобы туда не проникли никакие микробы.
- Давай лучше я буду капитаном пиратского корабля, а ты – женщиной, которая ждет меня в порту? – продолжаю я нашу вечную игру.
- Нееет, - подумав, отвечает Ласточка, - Ты же долго плавать будешь, а я что, все время тебя ждать должна?
- А ты не только жди, ты еще что-нибудь делай, - я замолкаю, прикидывая, чем могла бы заниматься подружка пирата, пока он разоряет вражеские корабли, а потом радостно восклицаю, - Придумал! Ты можешь быть хозяйкой трактира, туда будут приходить пираты и всякие контрабандисты, чтобы пить ром на награбленные деньги, а ты будешь прятать их от солдат короля и слушать истории об их странствиях.
Ласточка хмурится, обдумывая эту идею, а потом отрицательно качает головой, и я выдаю козырь, который приберегал на самый крайний случай:
- Будь тогда тоже пираткой! Если хочешь, я возьму тебя к себе в команду. Я не верю во всякие глупости, что женщины на корабле – к беде… Или у тебя может быть свой корабль, и мы вместе будем бороздить моря и искать сокровища! Представляешь? Целое огромное море, и мы вдвоем на кораблях с ослепительно белыми парусами, совсем как на картинке в той книжке, помнишь? И мы будем самыми известными пиратами всех морей, наша слава будет идти впереди нас… Ласточка? – я прерываю свою пламенную речь, когда замечаю, что моя подруга совсем меня не слушает. Сидит, опустив голову, и думает о чем-то своем.
Когда я зову ее, Ласточка поднимает на меня мечтательный взгляд:
- Давай лучше будет двумя лебедями? Будем лететь высоко в небе, вместе, только вдвоем, выбирать с высоты те места, которые нам понравятся, и останавливаться там на отдых, а потом лететь дальше. Куда угодно, куда мы сами захотим, и так – всегда. Вечно.
Я вижу в ее глазах, полуприкрытых пушистыми ресницами, отражение неба и исчезающие вдали силуэты двух белоснежных птиц.
- А почему именно лебедями? – не отрывая завороженного взгляда от глаз Ласточки, спрашиваю я.
Она улыбается очень грустной улыбкой и отвечает:
- Потому что лебеди выбирают себе пару один раз и на всю жизнь, ты не знал? И если вдруг с один из них что-то случится, если в него выстрелит охотник, например, и убьет, то второй сложит крылья и разобьется об землю, потому что поймет, что не может жить без своей пары, - Ласточка снова опускает голову и добавляет чуть слышно, - Я бы сложила крылья.
Я молчу. Долго. Не зная, что сказать, не в силах подобрать слов, не понимая даже, надо ли мне говорить что-то. Ждет ли она моего ответа?
Из-под полуопущенных ресниц я смотрю на прозрачные крылья за ее спиной. На ленты и колокольчики, которые вплел в ее волосы Лес. Ласточка замечает мой взгляд и встряхивает головой, и я слышу тихий мелодичный перезвон бубенцов, которые есть «не здесь».
- А давай ты будешь поэтом, а я буду твоей музой? – с улыбкой говорит она. Просто она. Без колокольчиков, крыльев и улетающих лебедей в глазах.
- Лучше уж рыцарем и его дамой сердца, - отвечаю я.
Ласточка смеется:
- И кем же ты хочешь быть? Рыцарем или дамой?
В мире ночь. В Могильнике тишина. Мы с Ласточкой продолжаем нашу любимую игру в непрожитые жизни.
Я усмехаюсь, опустив руки в карманы и склонив голову набок, и всем своим видом демонстрирую, что в жизни еще не слышал более идиотской фразы. Я смотрю на Жирафа с тем самым самовлюбленно-насмешливым выражением, появление которого на своем лице я давно уже довел до автоматизма. Сердце пропускает удары один за одним.
Все началось с простого спора на желание, скрепленного торжественным рукопожатием на глазах у всего Кофейника. Как выяснилось минуту назад, я тогда еще плохо представлял, какие именно желания водятся в тихом омуте моего старого друга.
Я стою в абсолютно расслабленной позе с непроницаемо спокойным видом, лихорадочно соображая, какую стоит выдать реакцию. Соображать, честно говоря, сложно. Все мысли, которые я усилием воли направляю в нужную сторону, рано или поздно все равно устремляются к грядущим последствиям моего проигрыша.
Отказываться нельзя. Отказаться – это значит выставить себя трусом, не способным сдержать свое слово. Отказаться нельзя еще и по тем причинам, о которых сейчас думать не следует, чтобы не распрощаться окончательно с остатками здравомыслия.
Соглашаться страшно. О нет, я боюсь вовсе не бурной фантазии Жирафа, получившей, наконец, возможность воплотиться в жизнь. Я боюсь себя и своей реакции на эти фантазии.
Соглашаться все равно придется, потому что выбора у меня, в общем-то, нет. А вовсе не потому, что в противном случае я никогда не прощу себе этот упущенный шанс. Но сделать это нужно так, чтобы не вызвать у Жирафа подозрений своей безоговорочной готовностью, а значит, просто ответить «Ок, приступай» - не вариант. Но и долго ломаться нельзя тоже, я же, в конце концов, не трепетная девственница, чтобы заливаться краской от подобных предложений.
Мысли бегают по кругу и не приводят никуда, а пауза все затягивается и затягивается, и дальше молчать под пристальным взглядом Жирафа уже просто невозможно.
- Насколько жестко? – Говорю я просто для того, чтобы хоть что-то сказать. Голос едва заметно дрожит. Хорошо, что мой друг этого не слышит.
- На много, - зная Жирафа, сложно было предположить, что он ответит по-другому.
- И когда же ты хочешь это сделать? – снова задаю совершенно бессмысленный вопрос.
Когда Жираф сказал, что у него есть ко мне разговор, и повел меня на чердак, я сразу понял, что говорить мы будем не долго. Жираф многозначительно обводит взглядом окружающую обстановку и отвечает:
- Сейчас.
Голова слегка кружится. Кровь отливает на хер. Как ни странно, в буквальном смысле. Вот это совсем плохо. Такая наглядная демонстрация моей радостной готовности ко всему выдаст меня лучшего самого подробнейшего экскурса в увлекательный мир моих эротических фантазий.
- Жираф, ты действительно считаешь, что это лучшее из того, что от меня можно получить? – Я облокачиваюсь на подоконник, прижимаюсь горячей спиной к холодному стеклу, надеясь, что это поможет остудить заодно и мысли, беспорядочно роящиеся в голове.
- Да или нет? – В отличие от меня, Жираф, кажется, не настроен вести светскую беседу. А жаль.
У меня внутри все сжимается от страха и предвкушения. Я старательно, в мельчайших деталях представляю себе Паразита, откусывающего голову свежепойманной крысе, лишь бы только у меня не встал прямо сейчас.
Набрав в легкие побольше воздуха, я отвечаю:
- Ладно. Если ты так этого хочешь, я весь твой.
Я усмехаюсь и развожу руки в приглашающем жесте. Жираф продолжает сверлить меня своим взглядом, весящим по меньшей мере килограмм триста.
- Повернись спиной, - говорит он.
От его слов у меня начинают дрожать ноги. Я открываю рот, чтобы выдать какую-нибудь тупую и совершенно неуместную шутку о своем огорчении по поводу отсутствия предварительных ласк, но понимаю, что уже не в состоянии контролировать ни голос, ни выражение лица. Повернуться спиной – это отличная идея. Просто блестящая. Это значит, что больше не придется ни смотреть, ни разговаривать. Это значит, что больше вообще ничего не придется, теперь все будет делать он.
Я молча повинуюсь Жирафу.
В этом мире слишком много белого. Стены ослепляют. Постель кажется обжигающе холодной. На улице зима, белоснежный снег изменил очертания двора, спрятал суть, впитал в себя и не отпустит до весны. Из разбитого окна льется белый свет. Белый пол усыпан осколками, они искрятся на свету, как лед, как хрусталь. Я сам весь в белом. Весь белый, сливаюсь со стенами. Свет зимнего утра проходит сквозь меня, мне кажется, если я обернусь, я не увижу собственной тени, грязно-серым пятном оскверняющей монохромность пола.
Первая капля срывается вниз. Я тяжело дышу. Боль помогла успокоиться, заставила истерику отступить. Я дрожу – от холода, наверно, - стоя босяком на полу у разбитого окна. Вторая капля. Я опускаю взгляд и рассматриваю красные капли на белом полу. Третья. Кривой треугольник, красные точки вершин, слишком много цвета от трех маленьких капель в просторной комнате, наполненной белизной. Я протягиваю руку – белая кожа, синие вены, красные мазки на костяшках и искорки битого стекла – и беру осколок с подоконника. Острый. Я проверяю это пальцем, и на пол летит еще одна капля. Я поднимаю осколок и смотрю через него на свет. Чистый, не считая моих красных отпечатков. Такой чистый. Слишком.
Переступаю с ноги на ноги, ловя слабые всплески боли в босых ступнях, слушая хруст стеклянной крошки.
Это не первое разбитое стекло. Было еще одно, в него я кинул стаканом. Сейчас стакана под рукой не оказалось. Прошлой зимой меня поймали на том, что я пил с ладони подтаявший снег, который собрал с карниза. С тех пор на окнах моей палаты стоят решетки. Это не помогло. Слишком большое расстояние между прутьями, легко просунуть руку. Легко замахнуться и ударить кулаком по стеклу. Смотреть, как по нему расходятся трещины, как прозрачный водопад и грохотом летит вниз.
Я сжимаю руку. Очень медленно, чтобы прочувствовать каждый миллиметр, на который острый осколок уходит под кожу, внутрь, глубже. И красные капли падают на пол уже не по одной. Это почти уже красный ручей, красное озеро на полу, пожирающее белизну Могильника. Это хорошо. Это правильно. Убитая чистота – это правильно. Боль – это правильно. Боль – это значит, что я живу, что я не превратился еще окончательно в бесплотного призрака. Это дает надежду, что однажды Могильник отпустит меня. Красное на белом – это правильно. Только так и нужно бороться с мертвой чистотой.
Я сильнее сжимаю руку.
- Петер! – Кричит от двери прибежавшая на шум паучиха. – Ты что делаешь? Ах!..
Стекло хрустит под ее туфлями. Она прижимает ладонь ко рту, который так и остался открытым после последнего ее возгласа, когда она заметила мое красное озеро. Она смотрит на мою руку, на яркость цвета, вытекающую из сжатого кулака.
Очень осторожно, как к лесному зверьку, которого не хочешь спугнуть, она тянется ко мне и разжимает мои пальцы.
Ярко-красный осколок разбивается об пол.
Жизнь, состоящая из отдельных моментов. Из ярких кадров, запечатленных в памяти, как цветные пятна, блуждающие по внутренней стороне век, если посмотреть на свет, а потом закрыть глаза. Жизнь – сплошная череда сейчас. Больших и маленьких. Значимых и не очень. Счастливых и болезненных. В любой момент можно достать одно из них, стряхнуть пыль вместе с прожитыми днями, разделяющими то и это сейчас, стряхнуть накопленный опыт, полученные знания, того себя, каким ты успел стать. Снова быть тем, кем был когда-то незабвенно давно.
Это можно представлять по-разному. Лестницей, ведущей в подвал – на каждой ступеньке можно остановиться передохнуть. Лодкой, которую несет течением – река петляет, спокойная гладь сменяется опасными порогами. Книгой – открывай любую страницу и читай, как все было. Как ни представляй, результат один – жизнь становится бесконечной, потому что кроме одного конкретного, четко определенного временными рамками, момента, в твоем распоряжении оказывается еще бесчисленное множество других. Жизнь ложится перед тобой, как карта мира, можно наугад ткнуть пальцем в какую-нибудь точку и с головой погрузиться в любое из сейчас. И ночь последней осени может стать солнечным днем осени первой, или душным летним вечером, или белоснежным утром зимы. И в остывающем, почти уже холодной голове снова будут страх, и боль, и любовь, и все то, чего скоро уже не будет совсем.
Я выхожу в темноту коридора, кажущуюся непроглядной после мягкого полумрака освещенной ночником спальни. Не нужно давать глазам привыкнуть, вслепую здесь способен передвигаться не только Удильщик. Мы все знаем Дом до мельчайшей трещинки в стене, как и Дом знает нас до самых потаенных мыслей.
Впереди на полу лежит прямоугольник света – в окно на Перекрестке светит фонарь. Сзади молчат спальни Черных. Там Чума в который раз пережевывает свое горе, там творит волшебство из подручных материалов Мелкий, там мечтает о Лесе Пацифист. В комнатах Черных особая атмосфера. Там намного теплее, чем у нас. И сами они теплее, мягче… младше. «Клуб фанатов Шамана». Можно сколько угодно шутить над их преданностью вожаку, над их потерянностью после его полета вниз, над их неорганизованностью и отсутствием всего того, что делает стаю стаей. Можно сколько угодно усмехаться и повторять «секта имени святого Шамана», но нельзя не признавать одного маленького факта – он смог дать им то, что нес в себе подобно внутреннему свету. Он дал им любовь. Каждому по искорке от своего жаркого огня. Из Красных никому такой ценности не досталось. Не знаю, кто из моей стаи это осознает. Я вот например, осознаю. И завидую.
О своих думать не так приятно, как о Черных. У нас с Красными гораздо эффективнее получалось любить друг друга, когда мое место в стае было не так высоко. Вожак – отличная мишень. Вожак наверху, легко целиться. Раньше я был в тени, и острию общественного недовольства было не так легко впиться мне под ребра. Теперь – вот он я, открыт ненависти состайников. Радуга ушла в Наружность сразу после Самой Длинной. Ходят слухи, что Счастливчик подумывает о смене стаи. Шкура снова воспылал в мой адрес праведным гневом, как будто и не было затишья после пропажи Вия. Только в родной спальне хорошо. Там Удильщик, которому одинаково плевать на любые смены власти, Длинный, который еще при Терроре считал своим Вожаком меня, и Паразит – единственный из стаи, кому я способен доверять. Из целой стаи доверять одному Паразиту… Интересно, товарищ Чекист, вы по-прежнему считаете, что я могу быть хорошим вожаком?
Я спускаюсь вниз и прохожу мимо Кофейника. Там, как всегда, голоса и сладкий дым кальяна.
- Шалфей, зайдешь? – доносится из приоткрытой двери приветливый голос заметившей меня Холодрыги.
Я останавливаюсь в дверях и смотрю на хозяйку Кофейника. Рядом с ней Лишний обыгрывает Шкуру в карты, Книжница что-то тихо вещает Вавилону, Удильщик вдыхает кальянный дым. А у нее темные волосы и улыбающиеся глаза, и она так мучительно похожа на ту, другую, которой давно уже нет, что мне снова хочется сбежать куда-нибудь подальше и ни за что не оставаться с ней наедине.
- Я сейчас немножко занят, позже зайду, - говорю я Холодрыге и, не дождавшись ее ответа, иду дальше.
- Здравствуй, Зритель.
- Здравствуй, Странник.
Обычное начало обычного разговора. Я смотрю на лежащее передо мной существо, уже не пытаясь найти что-то знакомое в чертах почти человеческого лица.
- Отличная сегодня ночь, правда, Странник? Воздух по-особенному пахнет.
Я глубоко вдыхаю запах древесной коры и прелой листвы, запах распускающихся ночных цветов и ягодного сока, запах тревоги, исходящий от мелких зверьков, прячущихся от хищника, и запах силы, исходящий от самого Зрителя. Запах жизни, тайны, ночи с легкой примесью чего-то неуловимого, что никогда не дано будет понять человеку, быть он хоть трижды Ходоком.
Я глубоко вдыхая этот запах и отвечаю:
- Воздух пахнет Лесом, как и всегда.
- Воздух пахнет будущим, - возражает Зритель, - скоро что-то должно случиться.
- Здесь? – Уточняю я. – Или… там?
- Здесь или там. Или в тебе. Или во мне. – Зритель улыбается, неотрывно глядя на меня, ложится поудобнее, опускает голову на тяжелые лапы и укладывает рядом ядовитое жало хвоста.
И я понимаю, о чем он говорит. Я понимаю, что он смог почувствовать это даже раньше, чем я смог решиться.
- Ты прав, Зритель. Скоро что-то случится.
- Здесь или там? – Его улыбка – почти усмешка. Почти оскал.
- Сначала там, - отвечаю я, - Потом здесь.
- И что же это будет, Странник? – Ему неинтересен мой ответ. Ему неинтересен наш разговор. Наверняка он давно уже понял, что я ничем не смогу убить скуку, которой его окутал Лес. Уютное, как подстилка из густого мха, как темно-бурая с зеленоватым отливом львиная шкура, как непроницаемая маска лица, покрывало скуки.
- Я знаю только то, что будет там, Зритель. Что будет здесь – мне не известно.
- Расскажи, что будет там, - с напором говорит он.
И, удивившись этому напору, я спрашиваю:
- Зачем тебе это знать? Ты ведь уже не там.
Он снова никак не реагирует на мои слова о прошлом. Он говорит мне:
- Если сломать ветку, больно будет всему дереву.
- Это не будет больно, - я качаю головой.
- Ты сам себе не веришь, Странник. Почему ты сомневаешься?
Он смотрит в меня. Хотел бы я знать, что он видит во мне.
- Потому что я никогда раньше не убивал, - тихо отвечаю я.
- Кого ты собираешься убить, Странник? – Все тот же нечеловечески ровный голос. Вздрагивает кончик хвоста.
Скорпион может ужалить самого себя. Интересно, а Зритель? Я бы никогда не решился это спросить.
- Не я. Не убить. Но это только оправдания, не слушай меня, Зритель.
- Кого же мне еще здесь слушать? – Он улыбается. Мне каждый раз так больно видеть его улыбку. Как разбивать кулак об бетонный пол.
Это было недавно. Он просил меня отпустить его. Последовать совету Чужого. Тогда на какую-то секунду мне показалось, что желтые глаза стали голубыми, что я снова его вижу, что передо мной не Зритель, а тот, кем он был раньше, пока Лес еще не поглотил его. Я не смог отпустить.
Никогда не смогу.
Я поднимаюсь с земли, отряхивая плащ от пожелтевших хвойных иголок.
- Тогда просто не слушай меня сейчас, - отвечаю я, - Сейчас мне лучше молчать.
Я оборачиваюсь и вижу тропу там, где еще мгновение назад была непроходимая чаща. Дороги Леса сами ложатся мне под ноги. Эта дорога приведет к Дому.
- Осторожнее, Странник. Не нужно играть с Лесом. Из своих игр он всегда выходит победителем, - говорит мне в спину Зритель.
И в его голосе мне слышатся отголоски совсем других ночей. И запах Леса становится стерильно-лекарственной вонью Могильника. И огромный лев за моей спиной становится человеком. Тем самым, которого я…
Я так боюсь поверить в это и ошибиться, что, не оглядываясь, иду прочь.
В Доме другие стены, другие стаи, другие люди, а здесь ничего не меняется. Та же болезненная чистота, пропитывающий насквозь запах дезинфекции, режущий глаза свет. То же лезущее иглами под кожу ощущение собственной слабости, бессилия, неполноценности. В Доме ты можешь быть кем угодно: Вожаком или его серым кардиналом, героем или предателем, спасителем или убийцей, первым или последним. Там ты – человек. Здесь ты – инвалид.
Если об этом не думать, посещения Могильника, в принципе не приносят особого дискомфорта. Только не думать об этом не получается. Каждый раз, приходя сюда для получения очередной внутримышечной дозы жизнеспособности, я знаю о том, что очень скоро вернусь обратно в Дом, что на этот раз мое пребывание в Могильнике не затянется на пять бесконечных лет. И все равно каждый раз боюсь. И не я один. Могильник – место смерти. А мы все – кто бы там что ни врал – любим жить.
Я захожу в палату и закрываю за собой дверь так тихо, как будто боюсь его разбудить. И это еще один повод почувствовать себя идиотом. Хотя их и без того предостаточно.
Если бы мне не надо было сегодня колоться; если бы не новенькая Паучиха, увидевшая во мне свободные уши, в которые можно излить свои полные трагизма разглагольствования про бедного-несчастного мальчика, тратящего лучшие годы жизни на пребывание в коме; если бы, проходя мимо его палаты, я не почувствовал это непреодолимо-навязчивое желание хотя бы взглянуть на него… в общем, я совершенно точно не планировал его навещать.
- Не думал, что приду сюда... То есть, мне это всегда казалось таким странным – они все к тебе бегают, говорят с тобой, как будто ты можешь их слышать, молятся на тебя, как на мощи святого. Никогда не видел в этом смысла.
Я замолкаю, словно жду ответа. Ловлю себя на этой мысли и тут же гоню ее прочь. Я смотрю на него. На бледное, ненормально-расслабленное лицо, на худое тело, прикрытое простыней, на неровно обрезанные заботливыми Пауками волосы, на все это такое непривычное отсутствие хайратника, амулетов, фенек. Я смотрю на него и не могу подавить желание отвернуться. Сажусь на пол, спиной прислонившись к его кровати, и закрываю глаза, чтобы не обжигать их пронзительной белизной противоположной стены.
- На самом деле, я не знаю, зачем пришел. Как-то оно само так вышло. Мы ведь с тобой и раньше не слишком плотно общались. Ну это если мягко выражаться…
Я снова молчу. Бывший Хозяин Дома тоже молчит, но у него есть на это гораздо более серьезные причины.
- Я чувствую себя сейчас полным придурком. В смысле, с тобой ведь разговаривать все равно, что с Маркизом. Наверно, я просто захотел проверить, что они все в этом находят. Но у меня не получится как у какой-нибудь Сороки или Радуги. Для этого надо было состоять с тобой в более теплых отношениях, когда ты был… чуть живее.
Я понимаю, что путаюсь в своих же собственных словах и мыслях, закрываю ладонями лицо, зарываюсь пальцами в волосы, а потом зачем-то снова вслух:
- Я не то говорю. Не то, что хотел. Я хотел сказать… Знаешь, прыгать с лестницы было плохой идеей. В Доме без тебя… хуево тут совсем. У нас, кажется, война намечается. Твоя Чума – дерьмо, а не Вожак. Хотя мой Террор ничуть не лучше. Поубивали бы уже друг друга по-тихому и не мешали людям жить. Уебки безответственные. Но ты бы, кончено, не одобрил такой исход. Да ты бы его и не допустил, так ведь? При тебе по-другому все было. А сейчас… у нас Дом сломался. Развалился на две части. А скоро и от этих частей мало что останется. Ну какой из Раскола Хозяин? Он же псих полный! Хотя, если бы не он, то кто? Я? Даже думать об этом не хочу. При мне было бы еще хуже. Как у тебя это получалось, Шаман? Ты ведь одним своим присутствием делал все… хорошо. Дому не хватает тебя. Нам всем не хватает. Даже мне. Ты бы удивился, наверно, если бы услышал, да? Ты ведь наверняка думал, что я тебя вообще за человека не считаю. Да я и сам так думал… Я только теперь понял, что так и не простил тебя. Не за Дурмана даже. Ты просто в детстве для меня был… ну примерно как он для тебя. Идеальным человеком, примером для подражания. Я верил в твою доброту, в твою смелость, в твою честность. Непогрешимость. А потом я вдруг узнал, что ты не идеал, а обычный человек. Не лучше меня или него. И знаешь, Смельчак, это так больно было. Так больно, что до сих пор простить тебя не могу. Да и себя тоже. Если бы ты меня слышал, я бы тебе никогда этого не сказал. Хотя вру, конечно. Я бы тебе что угодно сказал, если бы это могло тебя вернуть. Разве он того стоил? Он же тварью был последней. Садист ебанутый, вымещающий свои комплексы на всех вокруг. Он и в детстве таким был, и потом. Что ты ему доказать хотел? Доказал ты ему хоть что-нибудь? Что бы ты там ни говорил ему, ничего бы не помогло. Как ты мог этого не понимать? Ему же нравилось таким быть, он бы не стал меняться. Лучше бы ты помогал тем, кому это действительно было нужно вместо того, чтобы ломиться в неприступную стену. Ну что ты видел в нем такого, чтобы пойти за ним? Чтобы оставить Дом без Хозяина? Чтобы мы теперь все сдохли на войне, развязанной двумя Наружными детишками?.. Это вообще я на твоем месте должен быть. Это меня Дом должен был наказать. Это было бы меньшее из зол. На какого черта тебе понадобилось приносить себя в жертву? Если он действительно был для тебя так важен, ты мог бы сделать что-то до того, как стало поздно. Хоть что-нибудь. Ты мог остановить меня, ты ведь знал, что я собираюсь с ним сделать. Я ведь сам хотел, чтобы ты остановил меня… И даже не потому, что теперь мне придется платить. Ты говорил мне, что Вий – тоже человек и не заслуживает такого. Как будто я сам не знал. Как будто я сам считал, что я прав. Но я даже предположить не мог, что не прав настолько. Это же из-за меня все. И ты, и Дом, и война – все из-за меня!.. Я бы на коленях перед тобой ползал, если бы ты только мог меня простить. Но за такое ведь не прощают, правда?
Я чувствую, что выдохся. Выжат, пуст. Меня трясет – в Могильнике бесчеловечно холодный пол, а у меня совсем плохо с нервами в последнее время. Очень медленно я оборачиваюсь и смотрю на Шамана. Все то же бледное, безжизненное лицо, руки по швам, торчащие из тела трубки, мигающие лампочки аппаратуры, поддерживающей его на грани между жизнью и смертью. Почти два года ничего не меняется.
И не изменится.
- Я, кажется, сказал тебе несколько больше, чем собирался. Я даже сам не знал, что хочу все это тебе сказать. Наверно, мне пора уже закрыть поток сознания и возвращаться к насущным делам…
Мне очень хочется добавить что-то еще. То ли снова попросить прощения, то ли глупо пошутить, но я выхожу из палаты Шамана, не сказав больше ни слова.
Дверь открывается с пинка так резко, что я даже не успеваю удивиться наглости нежданного визитера.
- Где эта сука?! – орет ворвавшийся в нашу тихую спальню Террор. Ну вот, не успел Вожаком стать, а уже орет.
Я потираю висок, взорвавшийся болью от шума, и откладываю в сторону Маркеса, а Удильщик, продолжая задумчиво принюхиваться к содержимому своих драгоценных колбочек, спокойно интересуется у пылающего гневом Вожака:
- Тебя читать не учили? На двери же ясно написано: «без стука не входить».
Это он зря. Террор сейчас явно не в том состоянии, чтобы внимать лекциям о правилах хорошего тона. Новоиспеченный Красный Вожак удивленно хлопает глазами. Бедный. Не успел еще осознать, что такое Удильщик, и почему подобные реплики мастера по веществам в адрес хоть Вожака, хоть Господа Бога – это нормально.
- Какие, нахер, надписи?! – Отойдя от пережитого шока, Террор орет еще громче. – Ты че, меня не слышал? Я говорю: где эта ебаная тварь?!
Удильщик не успевает еще рта раскрыть, а я уже понимаю, что Террор сейчас будет послан по общеизвестному адресу, и тогда его душераздирающие вопли точно не прекратятся. А значит, не прекратится и моя головная боль.
- Террор, - говорю я, опережая Удильщика, - во-первых, не кричи, и без тебя голова болит. А во-вторых, позволь узнать, о какой именно ебаной твари идет речь?
Вожак отзывается сразу. К сожалению, на той же громкости:
- Да этот пидор ебаный! Не, Шалфей, ты прикинь, че этот мудила сделал! Он мне крысу свою блядскую…
Я закрываю глаза. И слушать Террора, и смотреть на мелькающую в воздухе биту одновременно – это невыносимо.
- Террор, - я прерываю его безмерно эмоциональную речь, сам слегка повышая голос. К моему удивлению, он даже замолкает, - По-человечески тебя прошу: прекрати орать. И конкретизируй, пожалуйста, на кого направлен твой гнев?
В общем-то, и так все понятно. Упоминание блядской крысы и тот факт, что «ебаного пидора» ищут в нашей спальне, о многом говорит.
- Паразит, - Выплевывает Террор, и я впервые слышу, чтобы кличка состайника звучала настолько грубо, - Уебище это тупое, кто ж еще? Я одеяло откидываю, а там крыса, здоровенная, сука, такая. Кишки наружу, кровища по всей наволочке. Уебу, нахуй, это хуйло, как найду.
- Паразита здесь нет, - замечает Удильщик, дослушав речь Вожака.
Террор, которому возможность такого расклада, кажется, еще не приходила в голову, обводит комнату взглядом, словно все же надеется найти притаившегося Паразита где-нибудь под кроватью или за шкафом.
- Сам вижу. – Отвечает Вожак, окончательно убедившись в правдивости слов Удильщика, и я прямо таки физически ощущаю, как ему хочется добавить «не слепой». Мастер зелий тоже это чувствует и растягивает тонкие губы в усмешке, но, вопреки нашим ожиданиям, Террор не говорит больше ничего и выходит из комнаты.
Хлопнув дверью.
Пережив очередную волну разламывающей череп боли, я снова открываю книгу.
- Не пойдешь за ним? – Спрашивает Удильщик. – А то ведь правда найдет и уебет.
- Не пойду. Мне сегодня по состоянию здоровья противопоказано бегать за Террором, - подумав, отвечаю я. Паразит, в конце концов, большой мальчик, сам справится. Да и Террор – не Вий. Насмерть убивать не будет.
Но не успевает еще Ремедиос Прекрасная вознестись в небеса, как дверь снова распахивается, звонко ударяясь об стену.
- Террор! – С порога кричит Длинный. – В учительском туалете Террор избил Паразита!
- Нашел все-таки, - хмыкает Удильщик.
- Там еще Чекист пришел разбираться, - продолжает Длинный, - Еле оттащил Террора. А потом они к Ископаемому пошли. Это Террор настоял сказал, что хочет поговорить с директором.
- Все, хватит, - Я захлопываю книгу и, держась за стену, поднимаюсь с пола. Резкая смена положения в пространстве отбойными молотками колотится в виски. Новый состайник неплохой, конечно, парнишка, но сейчас раздражает меня еще больше, чем Террор. Потому что у Длинного голос громче. – Пойду сам посмотрю, что там у них за разборки.
Паразит обнаруживается очень быстро. Он сидит на Перекресточном диване в окружении Белки и Сороки, тревожно щебечущих над ним. Когда подхожу ближе, состайник оборачивается.
Я и раньше видел его таким. Наш бывший Вожак часто вымещал на нем свое недовольство окружающим миром. И все равно каждый раз, когда я смотрю на Паразита с кое-как оттертой кровью на лице и зарождающимся синяком под глазом, у меня сжимается сердце. В такие моменты сложно смотреть на него, на Паразита, обсуждающего размеры чужих хуев, потрошащего крыс и дрочащего в коридорах. Сложно смотреть на него ине видеть маленького ребенка с обезглавленным плюшевым зайцем в руках. Одинокого и потерянного. Не знающего, кто он и откуда. К счастью, не знающего.
«Странник, а ты мне сделаешь бумажный самолетик?»
И мне снова стыдно признаться, что я не умею. Некому было научить.
У него всегда синяки и ссадины. Каждый раз на новом месте. Как будто его отец все время где-то рядом. Как будто и в Доме, и на Изнанке может его достать.
А мне нечем ему помочь. Вообще нечем. Я не умею ни утешать. Ни снимать боль, ни складывать самолетики из бумаги.
- А круто я придумал, правда? Ну с крысой этой, - спрашивает меня Паразит.
Я продолжаю рассматривать следы побоев на его лице.
- Очень круто, - соглашаюсь я, - Особенно, если судить по последствиям.
- А знаешь, что я ответил, когда меня Террор спросил, какого хуя я это сделал?
- Даже предположить боюсь.
Паразит усмехается уголком разбитых губ:
- Я сказал, что я котик.
Мне, кажется, еще никогда в жизни не было настолько смешно.
Он стоит у проема окна, загораживая собой полнеба. Спиной ко мне, я вижу только широкие плечи, застиранный черный свитер и растянутые джинсы, кажущиеся слишком большими даже для своего далеко на маленького хозяина.
Когда я захожу в спальню Красного Вожака, он не оборачивается. Все так же созерцает унылые красоты двора и прилегающей к нему Наружности. Про кого угодно другого я бы мог подумать, что он слишком увлекся собственными размышлениями и просто не заметил моего появления. Но только не про Вия. Ходячий кошмар красной стаи точно знает, что я пришел. И что пришел именно я. Он различает нам по звуку шагов, шелесту одежды, дыханию. Или просто у него глаза на затылке. Затерялись где-то между опухолей и давно не мытых спутанных волос.
Я давлю в себе желание вжаться спиной в надежную опору двери. С Вием так нельзя. Вий на это обязательно обратит внимание и интерпретирует как-то по-своему. Хотя что уж тут интерпретировать? Он наверняка решит, что я его боюсь. И правильно, надо заметить, решит. Поэтому я выхожу на середину вражеской территории и останавливаюсь за спиной Вожака.
- Доброго дня тебе, о великий и ужасный! Думу думаешь о благе стаи? Или решаешь, за что бы еще Паразита побить?
Вий не оборачивается, я слышу только, как он устало вздыхает. Я знаю, что раздражаю его, и знаю, чем именно, поэтому продолжаю:
- Ты, если что, обращайся. Я всегда рад своему Вожаку помочь. А то мы же с Паразитом в одной комнате живем, мне проще будет проследить, если он в чем-то нарушит твои высокомудрые заветы. А то вдруг он поссать во внеурочное время сходит, а ты не узнаешь, пиздюлей животворящих не дашь. Нехорошо получится.
- Ты что-то хотел, Шалфей? – громада Красного Вожака с медлительностью ледокола разворачивается в мою сторону
Вий при любом освещении выглядит не самым лучшим образом, но сейчас сочащийся из окна свет вычерчивает на нем такие резкие тени, что и без того отталкивающее лицо превращается в уродливую маску с блестящими провалами глаз.
- Ну почему, Виюшка? – С напускной серьезностью интересуюсь я. – Почему ты во всем ищешь меркантильный интерес? Может, я просто соскучился по тебе? Мы ведь так давно не общались в теплой, непринужденной обстановке, не беседовали по душам…
- Самого не тошнит? – перебивает Вий.
- От тебя? – отзываюсь я тут же, - Нууу, бывает, конечно. Но ты не волнуйся, я переживу.
- Шалфей, - взгляд Вия придавливает к полу, как рухнувший с неба кусок скалы. Хотел бы я научиться смотреть так же, - Если ты пришел о чем-то поговорить со мной, то прекрати упиваться своим безудержным чувством юмора и говори серьезно.
- Какой юмор, Виюшка? Ты думаешь, люди шутят, когда говорят, что их тошнит от тебя? – Я и сам понимаю, что мне лучше заткнуться, но иногда сделать это становится просто невозможно. Как, например, сейчас, когда Вожак стоит передо мной весь такой сдержанный и спокойный, а я не знаю, куда деть руки, чтобы не выдать своей нервозности по поводу нахождения с ним в одном крохотном замкнутом пространстве.
Я говорю:
- Вообще-то, надо иметь непрошибаемую психику, чтобы коммуникация с тобой не вызывала рвотного рефлекса и букета моральных травм.
Потом я еще говорю:
- Восхищаюсь Шкурой. Героический чувак. Не понимаю, как ему удается так долго общаться с тобой, не прибегая при этом к помощи психолога.
И добавляю, подумав:
- А принцессам вообще медали за мужество выдавать положено. Они же с твоими сородичами еще и целуются…
Я не успеваю отследить его движение, когда он в один шаг преодолевает разделяющее нас расстояние и бьет меня. Не в полную силу. Просто для того, чтобы заткнуть. Вий, конечно, чуть ли не на голову меня ниже, зато шире раза в три. И гораздо сильнее. От удара я отлетаю к стене, Вожак все так же неуловимо быстро перемещается следом, одной рукой хватает за футболку, едва не разрывая ворот, предплечьем другой сдавливает горло. Когда от недостатка кислорода у меня начинает темнеть в глазах, Вий ослабляет хватку.
Сейчас я мог бы попытаться оттолкнуть его. Или ударить в ответ. В крайнем случае – патетично плюнуть в рожу. Вместо этого я говорю:
- Отпусти Паразита к Черным.
Вий выпускает мою футболку и отступает на шаг назад. Тяжело и медленно, как будто это совсем не он двигался только что со скоростью, за которой даже я не мог уследить.
- Ты опять об этом? – отвечает Вожак, - Кажется, мы с тобой уже обсуждали эту тему.
Я киваю:
- Ага. И неоднократно. Собственно, этим и вызвано мое недоумение: столько раз обсуждали, а никаких решительных действий с твоей стороны так и не последовало.
Я закуриваю. Красный Вожак не разрешает никому из посторонних курить в своей комнате, но я уверен, что в этот раз он промолчит. Ментолово-травяной дым, свиваясь колечками, летит к потолку. Вий поворачивает голову к окну и снова бесцельно смотрит вдаль. Идиллическая картина: старые друзья обсуждают дела насущные. Какой-нибудь сторонний наблюдатель никогда не поверил бы, что минуту назад Вий пытался размазать меня по стене.
После долгой паузы Красный монстр произносит:
- Я уже говорил тебе, что отпущу Паразита только вместе с тобой. Уходи их стаи, если я так не устраиваю тебя в качестве Вожака, и забирай с собой своего маленького друга.
- Виюшка, - говорю я, - Во-первых, тебе прекрасно известно, что если я уйду, то заберу с собой не только моего, как ты выразился, маленького друга, но еще и большую часть стаи. А во-вторых, проблему твоего вожачества я планирую решить чуть более радикальным способом.
Он даже не смотрит на меня. Все так же глядя в окно, он спрашивает:
- Ты что, угрожаешь мне?
Я смеюсь, глубоко затягиваюсь и выпускаю дым в его сторону:
- Вообще-то, да. А разве не похоже?
- И что же ты собираешься делать? – Интересуется Вожак.
Я отвечаю:
- Ммм, нет, не скажу. Пусть это будет сюрпризом. Но тебе понравится, обещаю.
На губах Вия появляется что-то похожее на усмешку.
Как таблетка шипучего аспирина, брошенная в стакан с водой. Растворяется без остатка и наполняет собой все отведенное пространство. Ее больше нет нигде, и в каждой капле воды есть она.
Я растворяюсь в воспоминаниях, в каждом прожитом «сейчас». Во дворе Дома, под затянутым тучами ночным небом меня не больше, чем в любом другом моменте, начиная с того, когда я впервые взглянул на трехэтажное серое здание, и заканчивая тем, когда я открывал дверь во двор, выпуская себя из переплетения темных коридоров, из загустевшего воздуха курилки, из жадного чрева Дома в ночь и холод.
В Наружности воют собаки. Из окна девичьей спальни доносится тихое пение. Я иду вдоль Дома, до угла и еще чуть дальше. До того места, где в Самую Длинную прижимался лбом к шершавой стене и шептал во все уши нашего Серого Божества: «Пожалуйста, не надо войны». И пытался заглянуть во все его глаза: «Это я один во всем виноват». И тянулся ко всем его рукам: «Наказывай меня».
Пожалуйста, не надо войны. Это я один во всем виноват. Наказывай меня, я заслужил это. Только меня. Никого больше. Не трогай никого больше.
Дом, ты тогда услышал меня? Или Сороку? Или ты был все еще сыт жертвой Шамана и не хотел больше крови? Или ты по-своему решил проблему, убрав чужеродного Террора туда, где и положено быть таким, как он?
Что же ты молчишь, Дом? Мы все говорим с тобой, а ты не отвечаешь. Ты ведь живой, Дом, нам ли это не знать? Ты подслушиваешь и подсматриваешь, ты играешь с нами, ты даришь нам счастье, ты даешь нам то, что никто больше не мог бы дать, ты сводишь нас с ума, ты запрещаешь нам жить без тебя. Кто мы для тебя? Твои дети? Твои рабы? Твоя пища?
Ешь, Каменный Бог, я кормлю тебя этим моментом и всеми другими, прожитыми в твоих расписанных стенах. Всей моей жизнью. До тебя ничего не было и быть не могло. И после тебя ничего не будет.
Щиплет глаза, и я даже потереть их не могу из-за ебаных линз. Под тонкими перчатками холод иглами колет пальцы.
Я прижимаюсь лбом к шершавой стене и шепчу во все его уши:
- Как же я рад, что скоро мне будет плевать на тебя и всех твоих обитателей.
продолжение в комментах
@темы: Проза, [Жираф], [Мелкий], [Паразит], [Удильщик], [Чума], [Шалфей], [Вий], [Вавилон], [Длинный], [Лишний], [Счастливчик], [Террор], [Шкура], [Сорока], [Шаман], [Радуга], [Раскол], [Белка], [Дурман], [Сэр], -Четвертый выпуск-, [Книжница], [Пацифист], [РЖД], [Чекист], [Холодрыга]
-
-
25.12.2013 в 14:14-
-
25.12.2013 в 14:14-
-
25.12.2013 в 14:15-
-
13.01.2014 в 00:26-
-
13.01.2014 в 00:39