[another-home]

Общественность тонет в подготовке к ФБ, а я что? А я вам снова ангста принес. Тоже с небольшой преамбулой: текст был наскоро написан мной за ночь в каком-то ненормальном приходе и через пару дней зачитан нами с Длинным по ролям на очередной встрече в Граблях.
А теперь оно же, только буквами.
Предупреждение: лучи любви, ОБВМ и безысходной обреченности.
В ролях, собственно, Сорока и Длинный, много упоминаний об Удильщике, РЖД, Паразите, встречаются Холодрыга, Раскол, Мелкий, Шалфей, Жираф, Шкура, Лишний, Кобра, Белка, Радуга, Скоморох, Чума, Чекист.

…топот и крики на верхнем этаже заглушали этот надрывный почти что визг. Хотя на самом деле Сорока уже сорвала голос до хрипоты и едва шевелила губами – Длинному это резало по ушам словно ножом.
-Пожалуйста… пожалуйста… ты ведь не просто… я не просто так именно к тебе, ты мой друг, ты хотя бы попытаешься понять! Кого мне еще просить?!...
-НЕТ! – Длинный вкладывает всю мощь своих легких, весь абсурд этой ночи в этот вопль, сгребает девушку за шкирку и, мощно встряхнув, прижимает к стене. Только сейчас он нормально присматривается к ней: глаза безумно блестят, на лбу лихорадочный холодный пот, на искусанных до крови губах едва ли не пена выступает, она то плачет, то начинает хихикать…
-Господи, да ты… да ты под наркотой! – он едва ли не отвешивает ей пощечину.
-Конечно… - она отдаляется, запрокидывает голову и начинает хрипло и жутко хохотать, - конечно, конечно, КОНЕЧНО ЖЕ Я ПОД НАРКОТОЙ. Или ты предполагал иное вот с этим?!
Сорока пошатывается, но удерживает равновесие. Одной рукой она задирает рубашку с левого бока, другой чуть приспускает ремень джинс с той же стороны, чтобы сорвать марлевую повязку.
Выпитое за эту ночь плохо повлияло на пищеварение Длинного и он резко зажмуривается, лишь бы не блевануть прямо здесь, прямо тут. От зрелища он спрятался за плотно сомкнутыми веками, но запах… и она подходит ближе… или запах ему мерещится?

-Симпатично, да?..

-Симпатично, да?.. – Сорока пьяно растягивает слова, - Знаешь, после выпуска я обязательно поеду к маме! Не то чтобы я соскучилась, просто любопытно – я даже лица ее не помню… а еще я бы… я бы навестила Радугу и Чуму – они иногда пишут мне, особенно Радуга – так скучает… А по Чуме внезапно соскучилась я. А еще представляешь, что едят эти ебанутые азиаты? Сырую рыбу! С пресным рисом и водорослями – от одних слов блевать тянет, но все вместе, говорят, фантастически вкусно. Надо будет обязательно отведать. Хотя, что сравнится с моими обожаемыми блинчиками? Ох, когда мы с Удильщиком отправимся к нему на родину, я буду кормить его этими блинчиками, пока не позеленеет. Между прочим, я отлично готовлю блинчики. Он оценит. Хотя, он и протухшую рыбу будет боготворить, если ее подам я, ха… Между прочим, Мара обещала написать нам в личные дела офигенные рекомендации – типа, слепой гениальный химик и его верный лаборант на подхвате… я уже даже немного могу изъясняться по-румынски! Чтобы когда мы приедем, найти имущество, оставленное от его предков, обустроиться там, найти работу… ах, прошу прощения – помочь ему найти работу и зацепиться в жизни – я то уже ничерта не успею. Ты знаешь, я даже начну все это прямо завтра, - Длинный наконец-то открывает глаза, цепенея от этого поточного бреда и видит, как Сорока рыдает в паре шагов от него, размазывая рукавом рубашки крокодильи слезы вместе с рисунками на лице, - ведь у меня СТОЛЬКО планов, мне ведь столько всего надо УСПЕТЬ… за каких-то ДВА ПРОКЛЯТЫХ МЕСЯЦА!
Длинный бросается к ней, пытаясь поймать, когда она, кричит и вцепляется своими паучьими пальцами в волосы. Марлевая повязка валяется где-то на полу, глубокая язва снова начинает кровоточить, а Сорока, не забинтовав ее, заправляет рубашку, черт с ней…
Сороке безумно захотелось отмотать время назад, как пленку. Снова пережить все-все-все: эмалевый тазик, в котором ее «купает» бабуля, издевки одноклассников и бесконечные больницы, приезд в Дом, драку со Скоморохом и Могильник, знакомство со Смельчаком, все их бесконечные игры и шалости, шепот Дома, корявое и глупое признание на ее день рожденья, лохматых дворняг за забором, ночь на лестнице у носилок, трое суток темного чердака, встречу с Длинным, «пытки» Раскола, попытки предостеречь и защитить Жирафа, вину перед Паразитом, припадок Радуги и холодный липкий страх, драку с Белкой, вся столовая в крови Паразита, нападение на Мелкого, наркотический приход и несколько часов с Удильщиком за закрытой дверью мальчишеской спальни где-то между умопомрачительной нежностью и таким же отвращением. О, она бы пережила это все. Лишь бы его было чуть больше – времени.
Проклятые два месяца.
Сороке не жалко ни Длинного, ни себя. Она знает, какой он сильный – Длинный сам этого, наверно, не знает. Он сильнее, чем кажется. Он силен, как бродяга, отдающий единственный кусок хлеба нищему. Силен как ребенок, не выдающий нашкодившего друга старшим. Силен как девчонка, желающая умереть, чтобы жили другие.
Сорока замечает, что Длинный, осев на пол, раскачивается и мычит какой-то типичный мотив колыбельной.
-Длинный. Это я. И я прошу тебя это сделать. Не стану тебя больше уламывать – просто расскажу, что будет, если ты этого не сделаешь, - Сорока выравнивает дыхание и закрывает глаза, - Так вот. Дом не отпустит просто так никого. Мы… мы были неудачей. Мы не выполнили – что? – никто не знает. Но что-то мы не сделали, либо сделали не так – и этим он не доволен. Дом все видел и слышал – и Дом не забудет. Это все не просто так… мы уйдем в Наружность, но он все равно не отпустит. Хорошо, хорошо, давай на конкретном примере - я выйду в Наружность, допустим… И знаешь, что там будет? Да я там сдохну. Сдохну в муках, сгнию заживо. Мне уже не помогают таблетки и порошки от боли – дальше только игла. Два месяца! Язва не затягивается! Два месяца корчиться в боли ради нихрена! Не смотри на меня так, уже ничего не сделать, ты и сам знаешь – это не выдумка наших Пауков, а вердикт кого поумнее… слишком поздно, сказали они, когда мы вместе с РЖД ездили в клинику. Мол, запустили – метастазы, необратимые поражения тканей. Приехали бы чуть раньше… А так – химия бессмысленна, а сама опухоль неоперабельна. Хотя я бы и так не дала отрезать ногу… - она вдруг замолкает. Длинный все еще сидит, уже недвижимо, скрючившись и не смотря на нее. Сорока и так знает, что друг ее слышит.
-Меня выгнали из кабинета, пока врачи совещались, осталась только Мара как представитель. И знаешь, как я поняла, что дело мое табак? Она меня обняла. РЖД. Обняла. Меня. Вышла и просто обняла. А потом такая: «Ну, поехали Домой». Всю дорогу в автобусе ворчала, мол, почему не обеспокоились опекуны – а какие опекуны, я совершеннолетняя и у меня никого. У меня никого, Длинный… - и вновь она начинает плакать, - Я сдохну, я же там сдохну…
-Не-е-ет… - хрипит он, слабо мотая головой, - У тебя есть мы… мы есть и ты есть… как это так – мы есть, а тебя нет?..
-Мы… - тихо усмехается она.
-Да! Мы. Я, Удильщик… - Длинный пытается подползти к ней поближе, но девушка отскакивает, как от огня.
-Удильщик?! Значит, давай я расскажу тебе про Удильщика! – через Сорочьи слезы опять пробивается помешанный, безумный смех, - Удильщик… он хороший парень, Удильщик. Очень хороший. Если бы не мой больной разум – я бы тоже офигела от этого вот - Удильщик и Сорока! Угораздило же. Да кто бы знал… Самое логичное существо Дома – вопреки всей своей логике! Самое хитрое. Расчетливое. Сухое. Влюбиться. В полного антагониста себя. Иррационально. Безумно. Неправильно. Знаешь, его признание звучало как деловое предложение: «Но, если ты будешь моими глазами, то все может быть...». «Но почему я? Почему не какая-нибудь другая женщина, спокойнее, рассудительнее, послушнее, или почему не Длинный – вечный сосед по комнате, в конце концов?», - я тогда искренне опешила и даже не могла предположить, что он серьезно. «Потому что. Потому что ты и все», - ответил он тогда катастрофически нелогично. Ха, Удильщик, Лунатик… Он хороший парень, с которым случилось очень много плохого. Он не заслужил все это дерьмо. Он заслуживает лучшего, чем я.
-Да ты рехнулась! – наконец-то взвился Длинный, - Как у тебя язык вообще поворачивается, он тебя любит, в конце концов!
-Ты имеешь полное право думать обо мне плохо, - вздохнула девушка, - Хотя, когда, если не в эту ночь – быть откровенной. Удильщик, славный, хороший, очень верный… и не любимый. Ему не повезло по жизни – и со мной не повезло. Понимаешь, он меня огорошил. Будь он немного другим… мой отказ воспринялся бы просто как отказ девушки парню. Но он слепой и немощный зельевар. И если я отказываю – я бросаю на произвол судьбы зависимое от меня существо. Он сам говорил, что не выживет один в Наружности. И что пока он один – ему вообще нет смысла бороться за свою жизнь и не броситься в самое мясо в ночь перед выпуском, чтобы… ну ты понимаешь. И я думала неделю. А потом согласилась. Он ожил, представляешь… да ты и сам наверно заметил. Мне показалось, что я тоже что-то чувствую. Внутри загорелся огонек: мое! Я тебя никому не отдам! Я тебе помогу, мы выживем, вместе! После того, как эта Паучиха накачала меня наркотой, я сама – я сама! – пришла в вашу комнату, закрыла дверь на замок и буквально изнасиловала его. Не могу сказать, что он был против, ха… Знаешь, его лицо без очков вовсе не жуткое. Он даже красивый – не заслужил мальчик такую дрянь, как я… многие девушки не отказались бы от него.
Сорока пожалела, что сигареты кончились. Да и нету сил затягиваться.
-А еще он спит как котик, - горько выдохнула она, - Калачиком.
Повисла пауза. Нарушаемая только тяжелым дыханием Длинного.
-Да, он будет со мной до конца. Будет держать за руку в приступах истерики. Будет менять повязки и прикладывать примочки к этой зловонной ране. Будет колоть наркотики, чтобы я засыпала и варить мне самые хитрые зелья, в надежде на чудесное исцеление. Будет чувствовать, как я умираю. И ничего не сможет сделать. А потом… а потом отнесет цветочков на мою могилу – меня похоронят в Румынии, недалеко от его дома, на опушке леса в горах. И наложит на себя руки – он не смог спасти любимую женщину. Славный, родной Удильщик… Он заслуживает лучшего, чем я. Ты понимаешь, Длинный? Ты желаешь ему такого?
Сорока вновь подошла ближе и склонилась прямо к нему.
-Но если… если моя смерть будет всего лишь роковой случайностью… Если в этом не будет его безучастия, его неспособности – у Удильщика появится хотя бы один шанс. Если ты сделаешь это сам…
-О, проклятье! – Длинный встрепенулся и ожил – если можно так сказать об этом съежившемся, осунувшемся существе, - Нет, неееет, Господи, ты просто не понимаешь, что говоришь! Ты просто… Да ты ненормальная – додумайся ну хоть немножко, ЧТО ты просишь меня сделать! Что я должен сам, своими руками… черт подери, ты думаешь Удильщику так будет легче?! А? Так ли ты подумала о нем? А я – какого мне будет?!.. Как я дальше буду жить и буду ли вообще?! Обо мне ты подумала?! Я не могу, я, НЕТ!
- Сможешь! Должен! Ты даже не представляешь, насколько силен!
-Сорока, нет…
-Так нужно, черт тебя дери! – она то отходила на полшага, то вновь приближалась к нему. Девушка мерила кругами коридор, кружила вокруг Длинного как хищник по клетке, - Я выйду в Наружность и сгнию там, если раньше не разобью себе башку о батарею, лишь бы не чувствовать эту боль! И все это будет зря! Зря! Ты этого хочешь?! Я и так обречена! – Сорока выкрикивала слова, словно отвешивала пощечины, - Обречена, так или иначе, как ты не понимаешь! Не обрекай всех остальных! Не обрекай Удильщика! Не обрекай мелких неразумных – они этого не заслужили! Не обрекай девчонок – хоть ты их и не любишь, но ты ведь не пожелаешь им этого всерьез? Им, которым еще жить и жить, у которых впереди целое будущее, настоящее будущее! И у тебя тоже все будет хорошо, клянусь… Ты, Холодрыга… все будет. Прошу тебя, Длинный, сделай это, ради меня, черт подери…
Сорока чуяла его боль, его отчаяние, то чувство, заставляющее зверя метаться в захлопнувшемся капкане. Чуяла его личный ад. И снова это желание – назад, назад! «Мне всего 17, у меня есть мой Дом, моя семья. И нет никакого выпуска, никакой болезни, никакого страха, никакого будущего…». Что ж, тут не поспоришь – будущего и правда нет. Господи, еще бы немного времени. Господи, как же до смерти хочется жить.
-Длинный, родной ты мой, - Сорока опустилась на колени рядом и уже буквально взмолилась, -Мне очень больно. Пожалуйста… ведь станет еще больнее… я боюсь. Боюсь боли. Я не хочу…
Две изможденные, потерянные и осунувшиеся фигурки вдруг рванулись друг к другу и крепко обнялись. Сорока поняла, что Длинный плачет ей в шею и беззвучно шевельнула губами: «прости». Мальчишка… сколько лет твои глаза были сухими?
А она сама, совсем же еще девчонка!.. Как будто игра поможет – закрыл глаза, и ничего страшного нет.
Хотелось бы так.
-Э то адская ошибка, я не хочу, чтобы ты уходила!.. Как, как же ж так, как мы без тебя, не понимаю… Представляешь, да? Мы есть, а тебя нет, абсурд, нет, нет… - лихорадочно шаря красными глазами по изрезанной надписями стене, бормотал Длинный в тот самый момент, когда рука Сороки ужом скользнула к его ремню, где заведомо, специально для сегодняшней ночи, ждал в кожаном футляре верный друг. Острый. Финский.
-ГОСПОДИ, НЕ-Е-ЕТ! – в безумном рывке Длинный вскочил на ноги, грубо отшвырнув девушку от себя, -ДА ЗА ЧТО ЖЕ ?! Посмотри, давай же, НУ ПОСМОТРИ НА НАС!!! Ты видишь, что ТЫ наделал?!! Это все ты, ты, ТЫ!
И он рванул вперед, к Перекрестку – то, чего Сорока больше всего боялась. Если там вдруг люди… черт, не важно, сейчас нужно просто догнать его.
Но на Перекрестке девушка обнаружила темноту и почти что тишину – только глухие удары и всхлипы нарушали идиллию.
Длинный молотил кулаками в стену, прислонившись к ней же лбом, скулил, как уставший от бега пес и медленно сползал на пол.
-Посмотри… посмотри, давай же, отзовись, посмотри на нас… за что ты так с нами? За что так наказываешь нас?!.. ЧТО ЖЕ ТЫ НАДЕЛАЛ?! Видишь, что стало со всеми нами?! Остановись!!! Господи, умолаю, не заставляй, нет, не забирай ее у меня, не так, Сорока, не заставляй меня, прошу-у-у…
И он совсем упал на колени. Над его головой под слоем свежей краски виднелись черные буквы, оставленные Сорокой этой осенью, где в таком же исступлении и истерике она била кулаками и умоляла Дом не трогать никого, а забрать только ее одну. Что ж, Дом изволил шутки шутить.
-Он тебя не услышит, - сказала Сорока, как тогда осенью голос Шалфея за ее спиной, - Он уже наслушался. А теперь нужно сделать по его желанию.
Длинный поднял на нее осунувшееся красноватое лицо. Сорока молча крутила в руках клинок, не смотря на парня. Девушка всунула нож в его влажные пальцы. Рукоятка, оплетенная кожей, идеально легла в руке. Длинный поднялся, взглянул на свою руку, словно это была вообще не его конечность, а какая-то искусственная, пришитая насильно… пока она безвольно повисла вдоль тела, свободной рукой он крепко обнял Сороку за плечи. По закону подлости, от всего, что ему так необходимо было ей сказать, совершенно закончились слова. А ведь сейчас самое время, сейчас нужнее всего.
- Нету на свете дождей, кpоме того дождя, что лил, когда стаpый Hой коpабль стpоил… - инстинктивно завела Сорока, поглаживая друга по волосам – как матери успокаивают своих детей голосом,
- Он поливал Левиафана в моpях и pыжую Еленину косу на стогнах Тpои…
Hет от него укpытья, ибо не надо от него укpываться — он не злой и бесконечный.
Миp, поливаемый дождем, не утонет, потому что ему так обещал один Пpедвечный…
-Дом… Дом, спасибо, спасибо тебе за Сороку.
-Что-что? – девушка отстранилась и, улыбаясь, взглянула в лицо Длинного.
-Ничего.
Нож вошел идеально между ребрами, мягко, как в нежную брынзу, глубоко, до самой рукоятки. Кровь брызнула как из перезревшей ягоды, моментально окрасив рубашку Сороки и пальцы Длинного.
Она задохнулась, захрипела, инстинктивно вцепилась железной хваткой в его свитер, плечи, руки, пытаясь удержаться на ногах. Глаза, по-детски наивные и ошарашено-распахнутые, практически ощутимо ощупывали лицо Длинного, словно пытаясь найти опору. Из словно в удивлении приоткрытого рта раздавались клокочущие, булькающие звуки и хрипы. У Длинного не хватало сил ее удержать. С какой-то остервенелой заботой он осторожно укладывал ее на полу, словно теперь это имело значение.
-Чшшш… тихо-тихо, сейчас… Вот сейчас, да, вот так… Сорока, Сорока! Ты… смотри на меня, на меня! – Длинный обхватил ее стремительно белеющее лицо ладонями.
-Длинный… засранец… ты мне печень порезал. Это, между прочим, больно… - она засмеялась, но смех получился булькающим, сотрясающим все ее тело. Изо рта потекла алая струйка, - Смешно да? Я так боялась… боли… думала, это все… а сейчас как назло так больно… и смешно…
-Дурында ты, - дрожа всем телом, Длинный уткнулся носом в ее ледяной лоб и про себя молился. Молился о какой-нибудь девчонке, топающей ночью в туалет и поднимающей визг при виде истекающего кровью тела. Молился о каком-нибудь не спящем воспитателе, который обнаружит их. Молился о всеобщей панике, о том, как зеваки сбегутся, как Жираф будет держать в охапке истерично брыкающегося Удильщика, как Чекист лично скрутит его, пару раз отточенным движением въедет коленом в живот, запрет в Клетке до приезда полиции, как, возможно, даже всплакнет Мара и прижмет дрожащими руками ко рту платок, хваленая Железная Дева. Молился о накрахмалено-чистых Пауках, что сбегутся на запах крови со всеми своими склянками. Накачают ее адреналином, оттащат в Могильник и спасут – спасут, Паразита же спасли! Святые угодники, ну не может же быть так, чтобы все спали, Дом никогда не спит полностью! Дом… Ну что, Дом, теперь ты доволен?..
-Эй… - хрипит Сорока, - Гремит… громко… прямо в ухо…
-Здесь… нет, здесь тихо, совсем тихо.
-Ха… показалось… - Сорока бормочет уже с закрытыми глазами и ей стоит немыслимых сил разлепить веки, - Ты дрожишь?.. Замерз, да?.. А мне странно тепло… и мягко, как будто я в груде подушек…
-Это здорово, - из Длинного вырывается нервный смешок, - Значит, тебе уже не больно?..
-Нееет, - блаженно улыбается Сорока, - Мне так хорошо…
И в тот момент, когда ее истерично трепыхающееся сердце окончательно покидает последняя кровь, на замену ему приходит всеобъемлющая, наполняющая все желудочки и предсердия, густая, концентрированная Любовь. Та сила, заставляющая травинки прокалывать землю и тянуться к Солнцу, соленые воды морей и океанов приливать и отливать, горы – расти выше, бушевать лесные пожары и литься благословенным дождям. Любовь к каждому дню и каждому закату, каждому человечку в Наружности и, конечно же, каждому в этом Доме, в ее настоящей семье. Любовь ко всем воспитателям, Мегере-директрисе, к каждому Пауку и каждой дворовой собаке. Господи, как много она не отдала им и как хотела бы отдать. Господи, как же до смерти хочется жить.
Если бы у нее было только чуть больше времени, она бы гораздо меньше говорила того, о чем думает, но думала о том, что говорит. Она бы ценила каждого встречного человека и каждое – даже печальное – событие, и во всем находила бы смысл. Она бы меньше спала и много
мечтала, разговаривала, творила, не тратя это драгоценное время на какой-то там сон. Она бы вскакивала раньше всех в Доме, бегала бы по всем лестницам, катала бы всех колясников, носила бы все тяжести в Кофейник для Холодрыги. О, сколько бы она вместе с Марой нажарила блинчиков для всего Дома на свой день рожденья! О, как бы она угощала всех вокруг, наверно впервые за долгие годы радуясь своему дню рожденья. Боже, вот бы еще совсем немного жизни – и она бы не пропустила ни одного дня, чтобы не сказать людям, что любит их. Она еще раз сказала бы Шалфею, как благодарна ему за все. Она бы подстерегла Жирафа после обеда, и сказала бы, как уважает его и как он важен. Она бы вновь сидела на лестнице, свесив ноги в пролет и болтала бы ими, а неразумные бегали бы мимо, хватали ее за носок кед со словами «Привет, нога!» - она бы любила каждую эту наивную душу без оглядки, словно это ее неразумные дети.
А потом она резалась бы в карты на Перекрестке со Шкурой, Лишним и Коброй, саркастично подшучивая над всем и всеми, а проходящий мимо Раскол посылал бы их в пекло! И даже ему она попыталась бы сказать, что любит его – настоящего Хозяина, хмурого, но такого живого и, на самом деле, человечного. А потом она побежала бы в Кофейник, снова к Холодрыге с ее кальяном, снова петь с ней сказочные песни и рассказывать сказки всему миру в полумраке.
Вот бы еще немного времени – и она бы каждый день, сразу, как почистит зубы, бежала бы разыскать Паразита и просто крепко-крепко обнять его. А потом, просто случайно встретившись в коридоре, целовала бы его в макушку. В этот самый момент, собравший в себя все ее прошлое, она безумно любила его, этого маленького Человека с большой буквы. И она бы доказала ему, что это так. Паразит бы понял, что его любят просто так. Что любовь не нужно выбивать кулаками или выстрадать. Что любовь с ним всегда-всегда-всегда.
Еще бы немного времени – и она бы каждому раздала бы по кусочку себя: по браслету, фенечке, висюльке, бусам. И так, словно принимая ростки диковинных деревьев, она бы всегда знала, где все ее родные.
Господи, сколько бы она съела шоколадного мороженого! Ее живот распух бы похлеще пуза Инквизитора, а счастье вполне догоняло бы его по габаритам.
Еще бы чуть-чуть – и она рассказала бы каждому, что когда люди умирают, они не перестают любить – люди умирают потому, что перестают это делать. С детьми и неразумными она бы игралась и хохотала до боли в зубах, старикам же напомнила, как это здорово – играться и хохотать. Она постаралась бы избавить их от страха смерти – смерть вообще не страшная! Страшно перестать любить и смеяться.
Она напомнила бы каждому, что человек может смотреть на другого человека сверху вниз только когда помогает ему подняться.
Еще бы немного времени – и она бы никогда не оставила Удильщика. Она бы осталась с ним, поехала бы следом хоть на край света. Они бы разыскали тот крошечный домик, оставшийся ему в наследство, по вечерам водила бы его гулять и, вдыхая эти безумные запахи гор и леса, она бы в мельчайших деталях описывала ему все, что видит сама. Она бы действительно стала его глазами. Она научила бы его видеть через себя. Любовь заковала бы его в броню, через которую ничто бы не смогло его ранить – уж Сорока бы об этом позаботилась бы. А сама, в свою очередь, научилась бы принимать любовь в ответ. Она поверила бы, что он по-настоящему счастлив с ней и сама стала бы самой счастливой. Она разрешила бы ему кончиками пальцев увидеть всю себя, обнажая при этом не столько тело, сколько душу. Она бы каждое утро, теряясь от неизведанной ранее нежности, целовала его в плечо, спящего, а потом шла бы готовить вкуснющий завтрак. Они принимали бы и отдавали друг другу все, что имели. Только бы времени… Боже мой, им никогда не было бы достаточно времени друг для друга.
Но, по правде говоря, в этом всем очень мало толка, ибо между ребрами уже торчал нож.
Глаза лихорадочно нашли Длинного, выдох захватил на лету ласковое «Спасибо», а сердце,
переполнившись этой немыслимой любовью, наконец-то остановилось.
Длинный упорно дышал ей на лоб и ронял слезы. Каким-то чудом, словно это был утешительный подарок Дома, последний подарок, Длинный в удивленно распахнутых глазах слово в слово прочитал то, что переполняло ее в последние секунды.
-Я тебя тоже люблю. Поверь, они все тебя очень любили, - парень медленно отстранился, шмыгнув носом, закрыл глаза и запрокинул голову в потолок, одной рукой все еще гладя Сороку по голове, -Я расскажу ему. Слышишь? Он очень, очень любит тебя, не глупи, а? Я… я ему расскажу все-все. И… и им всем. Я постараюсь…
Смотря тупо перед собой, Длинный поднялся и, шатаясь, побрел в ванну, где автоматическими, идеально ровными движениями отмыл руки и нож – как будто постоянно этим занимался. После омовений он проверил наличие следов на ручках и раковине, и направился к крыльцу. Выйдя на улицу, его пробрал до костей еще прохладный ночной воздух. Хотя время двигалось к утру. Утро… Мысль зародилась в голове сама: от ворот Дома ведет дорожка, через метров сто перекресток с мусорными баками, куда оттаскивают все отходы, машина-мусоровозка еще не приезжала…
Длинный не был атлетом, но силы перелезть решетчатый забор нашлись. Дойдя до баков, он решительно стащил с себя еще влажный от крови свитер и швырнул в помойку. Майка… а, черт с ней, туда же. Джинсы вроде чистые… да, на удивление повезло.
Он задержался еще на секунду. Нож. Финка сегодня была послушна. Он повертел в ладони идеально чистый, сверкающий клинок и швырнул роковую женщину этой ночи следом за одеждой. Когда в Доме поднимется паника, все улики уже будут прессоваться на мусоросжигательном заводе.
Оказавшись в Доме, дрожащий и покрытый мурашками Длинный на автопилоте зарулил в пустующий Кофейник, целенаправленно направился к шкафчику с крепким алкоголем и выудил початую бутылку водки. Не дожидаясь возвращения Холодрыги (уровень везения зашкаливал – он был пуст), парень убежал все в ту же ванну и залпом осушил почти всю бутылку. Сейчас он пойдет в свою спальню. Сейчас. В спальню.
Стены упорно не начинали плыть – организм клал великий внутренний хуй на все алкогольные возлияния. А это печально – он не знал, как преодолеет Перекресток. Что ж… как говорил лучший человек, которого он знал: «Я что-нибудь придумаю».
Она была там, неподвижная – как-то это совсем на нее не похоже, - словно в насмешку: «Ну вот, ты столько раз велел мне сидеть на месте и никуда не уходить – я наконец-то никуда и не ушла».
Длинный решился попрощаться – он не собирался присутствовать на допросе с понятыми, как и на отпевании и похоронах.
Она была вся белая, губы начинали синеть. Алая полоска изо рта засохла. Глаза как угольки – такие же черные, но потухшие. Руки такие же тонкие, но совершенно безжизненные. Нет, это была не его Сорокушка – так, тело. Хотя эта соленая мерзость из глаз опять предательски течет.
Длинный наклонился к девушке, закрыл ей глаза, а потом досуха опустошил бутылку водки.
Если завтра кто-то спросит, что с ним, он просто сделает вид, что пьян.