[another-home]

про детство, семью и попадание в Дом внезапно от третьего лица


Высокая светловолосая женщина входит в просторную комнату, сияющую чистотой. Прикрывает за собой дверь и прислоняется к ней спиной, выжидая, пока успокоится бешено колотящееся сердце
- Петер, - зовет женщина.
Маленький мальчик, лежащий на кровати с огромной книгой и увлеченно водящий пальцем по строчкам, не оборачивается на зов матери.
Тогда женщина отталкивает себя от надежной опоры двери, беззвучно глотая воздух судорожно сжавшимся горлом, проходит через комнату и садится на кровать.
- Петер, - говорит она еще раз, легко коснувшись рукой плеча мальчика.
Петер с показной неохотой отрывается от книги, переворачивается на спину и снизу вверх смотрит на мать. Ее светлые глаза полны слез. Как всегда. Петер пытается вспомнить, когда в последний раз видел эти глаза сухими, и не вспоминает.
Женщина глубоко дышит и считает про себя до десяти. Потом до двадцати. Когда к концу третьего десятка долгожданное спокойствие так и не снисходит на нее, она, наконец, решается:
- Петер, ты знаешь, мы с папой очень тебя любим… - Она пытается поймать во взгляде семилетнего сына отблеск понимания и прощения, но с некоторых пор видит в нем лишь упрек. Она не знает, так ли это на самом деле. Да это и не важно. Для нее важно то, что она плохая мать. Она не смогла помочь своему мальчику. Из-за ее порченных генов он обречен на лишенную радости жизнь. А теперь вот еще и это… - Мы много думали, - Сбивчиво продолжает она, - Тебе так будет лучше. Здесь ты совсем один, а там будут другие дети, тебе не будет так скучно. К тому же, так ты всегда будешь под присмотром докторов, и, если что-то случится, тебе сразу помогут.
Петер смотрит на мать с недетским спокойствием. Женщину это пугает. В прозрачных, светло-серых глазах сына она видит отражение своей непростительной вины.
- Сыночек мой, - Ее очередная попытка сдержать слезы снова заканчивается полным провалом. Она подается вперед, к сыну, желая обнять его, но опять отказывает себя в этом праве. – Сыночек, - сквозь слезы говорит она, - Завтра мы с папой отвезем тебя в одно место… Тебе обязательно понравится там. Я уверена, тебе там будет хорошо.
- Почему ты плачешь, мама? – Петер лежит на спине, не двигаясь, не прикасаясь к матери, не пытаясь утешить ее, как часто делают дети, привыкшие к тому, что плачущих людей нужно успокаивать. Его голос абсолютно ровный. Холодный. Женщина вздрагивает и ежится от этой холодности.
Ее всегда в первую очередь волновало физическое состояние сына, родившегося со страшным диагнозом без шансов на выздоровление. Ее главной задачей было уберечь его от любых болезней, вирусов и инфекций. Сосредоточив все внимание на здоровье Петера, женщина, по правде сказать, мало интересовалась его психическим состоянием. Первым странности в поведении сына заметил отец. Он же и настоял на том, чтобы пригласить для консультации детского психолога. К радости родителей, психолог не выявил у мальчика никаких отклонений помимо того, что Петер, никогда не общавшийся со сверстниками, не имел никаких социальных навыков, которые уже должны начать вырабатываться в его возрасте.
Тогда родители впервые заговорили о помещении младшего сына в интернат.
- Ничего, мой хороший, все нормально, - отвечает мать, утирая слезы и изображая мягкую улыбку на идеально очерченных губах, - Я сейчас зайду к папе, а потом вернусь, и мы с тобой соберем твои вещи, ладно?
Петер кивает, и женщина протягивает руку, чтобы погладить сына по голове, но, почувствовав, что слезы вновь подступают к глазам, прерывает начатое движение, и рука бессильно падает ей на колени. Продолжая улыбаться, мать выходит из комнаты сына. Оставшись один, Петер переворачивается на живот, утыкается лицом в подушку и закусывает ее уголок, пахнущую свежестью ткань с веселыми мультяшными рисунками, чтобы никто не услышал, как он плачет.

Женщина заходит в ванную, умывается холодной водой и долго рассматривает свое отражение в зеркале: не размазалась ли тушь, не опухли ли глаза, не заметит ли ее муж того, что она снова не смогла сдержать свои эмоции?
- Томас, к тебе можно? – она тихо стучится в кабинет мужа и заглядывает в приоткрытую дверь.
- Да, заходи, я уже закончил, - сидящий за крепким деревянным столом мужчина отрывается от ровной стопки бумаг и поднимает взгляд на жену. По таким людям, как он, нельзя с точностью определить возраст: они и в двадцать, и в пятьдесят будут одинаково стройными и подтянутыми, с жестким лицом, которому никогда не грозит обрюзгнуть и расплыться, и пронзительным взглядом.
Женщина заходит и садится на краешек стула напротив мужа, робко, как школьница, которую вызвали к директору.
- Я хотела поговорить про Петера, - она не смотрит на мужа, только на собственные сцепленные в замок, длинные, нервные пальцы, - Ты уверен, что так будет лучше? Он же будет там один, без нас, некому будет о нем позаботиться, а ему ведь всего семь…
- Да, Катарина, - Томас прерывает жену, и она вскидывает на него испуганный взгляд, - Ты права, ему уже семь. И он до сих пор не общался с другими детьми, кроме Яноша. Он практически не разговаривает и, как верно заметил психолог, совершенно не подготовлен к жизни в обществе. В семь лет дети идут в школу. Интернат – практически то же самое, только с квалифицированным медицинским персоналом и постоянным наблюдением воспитателей.
- Но это место… - Катарина вздрагивает, вспоминая многочисленные нелестные отзывы об интернате для детей-инвалидов, - Ты же помнишь тот случай несколько лет назад… Да и сейчас – там же половина детей из неблагополучных семей. Может быть, мы поищем более приличное место… - Осторожно начинает она, но муж снова не дает ей договорить.
- Мы уже испортили сына, - жестко произносит Томас тем самым тоном, после которого все возражения бесполезны, - Своей чрезмерной заботой и тепличными условиями. Там, в этом интернате, - жизнь, которая окружала бы Петера каждый день в школе и во дворе, если бы он был обычным ребенком. Яношу эта жизнь не повредила, и Петеру она пойдет только на пользу. Привыкшая во всем соглашаться с мужем, на этот раз Катарина не может промолчать, хоть и знает, что Томас уже принял решение и теперь не отступится. Просто она всю жизнь будет себя винить, если хотя бы не попытается противопоставить его логичным и объективным доводам свои собственные доводы. Не конструктивные, излишне эмоциональные доводы матери.
- Ведь он же совсем ребенок, - очень тихо говорит она, - Ему будет не хватать тепла и любви…
После недолгой паузы Томас возражает:
- Он – мужчина. Он мой сын. Я не позволю тебе и дальше делать из него немощного слабака, не способного оторваться от маминой юбки.

Надув губы и демонстративно игнорируя вопросы матери, Янош играет в тетрис на заднем сидении. Ему обидно, что все решили без него. Между прочим, такие важные вопросы нужно обсуждать на семейном совете, а его мнения не только не спросили, но и вообще сообщили ему самому последнему, как будто его это вообще не касается. Спасибо хоть, что додумались рассказать обо всем до того, как увезти Петера в интернат.
Янош косится на младшего брата. Тот прилип к стеклу, упершись в него ладошками и периодически вытирая рукавом куртки запотевшее пятно дыхания. И что, интересно, Петер нашел за окном такого увлекательного? Как будто в первый раз в машине едет, честное слово. Хотя Янош точно знает, что далеко не первый. Он сам часто вместе с родителями отвозил Петера в разные больницы, и каждый раз с одинаковым восторгом младший брат всматривался в унылые пейзажи, проносящиеся за окнами машины.
Когда автомобиль останавливается напротив мрачного трехэтажного здания, затерянного между рядами однотипных панельных многоэтажек, у Яноша внутри что-то болезненно сжимается. И это вот здесь его брату придется теперь жить? Здесь, в утробе этого серого монстра, хищно щурящего на них окна-глаза? Янош бросает испуганный взгляд на Петера, а тот смотрит на Дом. Смотрит совершенно спокойно, как на какую-нибудь очередную больницу, куда его привезли для обследования. «Разве он не понимает? Не видит?» - думает Янош. «Они все что ли ничего не видят? Это же чудовище, оно только притворяется Домом. В Него нельзя заходить, а то Он всех нас сожрет!»
- Приехали, - отец глушит мотор, выходи из машины и открывает перед Яношем заднюю дверь.
И Янош готов кричать, плакать, умолять папу поехать обратно домой, не отдавать Петера этому чудищу, но, конечно же, он ничего такого не делает. Он слишком боится отца, под тяжелым взглядом которого хочется перестать существовать, поэтому Янош покорно выходит из машины, а следом за ним выходит Петер.
Когда вся семья поднимается по растрескавшимся ступеням крыльца, чтобы быть поглощенными черной пастью Дома, Янош изо всех сил сжимает в своей руке руку брата, уже понимая, что очень скоро придется ее отпустить.

Женщина, сидящая в узкой комнате с двумя креслами, диваном, журнальным столиком и искусственными растениями в горшках, все так же красива, как и многие годы назад, не смотря на все заботы, переживания, бессонные ночи и рождение двоих детей. Оба ее сына невероятно на нее похожи, тем не менее, ни один, ни второй не унаследовали хрупкой, искрящейся, как льдинка на солнце, красоты матери. Черты Яноша более простые, мягкие, как будто скульптор, трудившийся над его лицом, поленился доводить свое творение до филигранной точности, удовлетворившись незаконченным эскизом. Черты Петера, напротив, жестче, острее, этим он похож на отца. Этим, а еще взглядом, под которым хочется перестать существовать.
Катарина Берг аккуратно складывает руки на коленях, смотрит на них и тут же сцепляет пальцы в замок, представив, что со стороны должна смотреться в таком положении как студентка на экзамене, не знающая вытянутый билет. Однако через несколько секунд сплетенные пальцы начинают казаться ей свидетельством ее тревоги, она кладет ногу на ноги и скрещивает руки на груди и чуть не чертыхается во весь голос, еще не закончив это движение, когда в ее голову приходит мысль о неуместности столь закрытой позы.
Катарина могла бы перебрать еще множество вариантов размещения себя в пространстве, так и не найдя оптимального, но тут дверь открывается, пропуская в комнату сурового мужчину в кожаном плаще и следующего за ним юношу.
Сегодня у него изумрудно-зеленые волосы и фиолетовые глаза. Две недели назад, когда Катарина в последний раз приезжала навещать сына, его волосы еще были синими.
Воспитатель молча кивает Катарине и отходит в угол комнаты, а тот, перед встречей с кем так мучительно каждый раз волнуется женщина, опускается в глубокое кожаное кресло таким плавным и четким движением полностью уверенного в себе человека, что Катарина невольно заливается краской стыда, осознав, что так и не нашла, куда деть собственные руки.
- Здравствуй, Петер, - тихо и ласково говорит мать, надеясь хоть как-то разрядить напряжение, плотной завесой сгущающееся в помещении каждый раз, когда она встречается с сыном.
Он не отвечает. Только улыбается, не сводя с нее взгляда холодных, лживо-фиолетовых глаз. Катарина едва сдерживает слезы при виде этой улыбки.